Ночной поезд Мартин Эмис Чего только я не насмотрелась: один шагнул вниз с небоскреба, другого завалили отбросами на свалке, третий истек кровью, четвертый сам себя взорвал. На моих глазах всплывали утопленники, болтались в петле удавленники, корчились в предсмертной агонии отравленные. Я видела искромсанное тельце годовалого ребенка. Видела мертвых старух, изнасилованных бандой подонков. Видела трупы, вместо которых фотографируешь кучу кишащих червей. Но больше других мне в память врезалось тело Дженнифер Рокуэлл… Мартин Эмис Ночной поезд Посвящается Солу и Дженис І часть. Отдача Я – полиция. Допускаю, это странное заявление – по крайней мере странный оборот речи. Но так уж повелось: между своими ни один из нас не скажет: «Я полицейский» или «Я офицер полиции». У нас говорят: «Я – полиция». Стало быть, я – полиция, и зовут меня детектив Майк Хулигэн. А еще я – женщина. Хочу рассказать о самом тяжелом деле из всех, какие мне доводилось расследовать. Точнее, о том, которое для меня лично оказалось хуже некуда. Когда служишь в полиции, понятие «хуже некуда» оказывается весьма растяжимым. с ходу не определить, что за ним кроется. Его границы с каждым днем раздвигаются все шире. «Хуже не бывает? – спросим мы. – Бывает, да еще как…» Но для детектива Майк Хулигэн это было самое тяжелое дело. * * * Центральное полицейское управление насчитывает три тысячи штатных сотрудников; они приписаны к великому множеству отделов и подразделений, отрядов и групп, названия которых постоянно меняются. Личный состав расследует государственные преступления, изнасилования, похищения людей, преступления против личности, квартирные кражи и разбойные нападения, занимается сбором и анализом информации, осуществляет конфискацию незаконно приобретенного имущества, ведет борьбу с организованной преступностью, с мошенничеством, с наркобизнесом, с хищениями автотранспорта. Ну и конечно, сюда же стекаются дела об убийствах. На одной из стеклянных дверей написано: «Отдел нравов». А вот двери с надписью «Отдел грехов» почему-то нет. Сам город – это преступление. Мы – защита. Такой вот расклад. * * * Так, теперь сведения из моего личного дела. В возрасте восемнадцати лет поступила на факультет уголовного права, но меня влекли улицы. Притягивали, как магнитом. За время учебы прошла тестирование на пригодность к службе в армии, в отрядах пограничного контроля и даже в системе исправительных учреждений. Затем успешно выдержала проверку на пригодность к службе в полиции. Ушла из колледжа и была зачислена в Полицейскую академию. Работать начинала в Южном округе, в отделе уличного патрулирования сорок четвертого участка. Меня приписали к подразделению охраны общественного порядка. Мы совершали обход территории и по рации держали связь с диспетчером. Затем я была переведена в отряд по борьбе с преступлениями против престарелых. Доводилось и в засадах сидеть, и подсадной уткой быть. Набравшись опыта, стала работать в штатском, под прикрытием. Прошла еще одну проверку – и меня взяли в Центральное полицейское управление. Сейчас служу в отделе конфискаций, а до этого восемь лет отпахала в отделе по расследованию убийств. Раскрывала убийства. Была «убойной» полицией. Несколько слов о том, как я выгляжу. Телосложение унаследовала от матери. Сегодня про таких, как она, говорят: ни дать ни взять воинствующая феминистка. Моя матушка вполне подошла бы на роль бандита с большой дороги в каком-нибудь постъядерном боевике. У нас с ней даже голоса похожи – но это из-за того, что я уже три десятка лет не расстаюсь с сигаретой. Черты лица у меня отцовские. Вообще, я смахиваю на деревенскую тетку: волосы высветлены, внешность заурядная, весь облик совершенно невыразительный. Родилась и воспитывалась в том же городе, где живу по сей день. Наш район назывался Мун-Парк. Когда мне исполнилось десять лет, жизнь моя пошла наперекосяк. И я очутилась на попечении у государства. Где сейчас отец с матерью, не имею представления. Росту во мне – метр семьдесят пять, вес – семьдесят с небольшим. В полиции бытует мнение, что борьба с незаконным оборотом наркотиков – это работа самая рискованная (зато грязные баксы сами липнут к рукам), а, к примеру, расследование похищений – просто не бей лежачего (в Америке почти все убийства – это черный на черного, а похищения – это банда на банду); кто-то поднаторел в расследовании преступлений на почве секса; кто-то прикипел к службе в отделе нравов; аналитический отдел – он и есть аналитический (здесь нужен глубокий аналитический ум, чтобы вычислять ушедших в глубокое подполье злоумышленников). Как бы то ни было, все негласно сходятся в одном: убойный отдел – всему голова. Это высший пилотаж. Наш город мегаполисом не назовешь. Впрочем, японцы построили здесь свою «Вавилонскую башню»; у нас имеется университет, есть порт и небольшие гавани, развиваются прогрессивные отрасли экономики (разработка компьютерных программ, аэрокосмические исследования, химико-фармацевтическое производство). При этом полно безработных, уклонение от налогов стало настоящим бедствием, но убийств сравнительно немного – десяток-полтора в год. Бывает, что ведешь дело с самого начала; бывает, подключаешься позже. На моем счету в общей сложности сотня расследований. Процент раскрываемости у меня был чуть выше среднего. Неплохо ориентировалась на месте преступления. В служебных характеристиках про меня писали: «Проявляет исключительные способности к проведению допросов». Без труда составляла любые документы. Когда я перевелась из Южного округа в Центральное управление, все думали, что на бумаге я и двух слов связать не смогу. Однако сослуживцы меня недооценили. Прошло совсем немного времени, и я в совершенстве освоила канцелярский стиль. Причем на достигнутом не останавливалась. Как-то раз превзошла саму себя, выполнив кропотливую работу по сопоставлению двух взаимоисключающих версий одного горячего убийства: с одной стороны – свидетель и подозреваемый, с другой стороны – то же самое. «По сравнению с той белибердой, которую я получаю от вас, братцы, – провозгласил сержант Хенрик Овермарс, размахивая моим отчетом перед личным составом отдела, – это просто шедевр. Верх красноречия. Цицерон против Робеспьера, чтоб я сдох!» Я всегда работала на пределе своих возможностей, но потом достигла какой-то черты, и на этом все кончилось. Передо мной прошла сотня подозрительных смертей, и почти каждый раз выяснялось, что за ними стоит самоубийство, несчастный случай или неоказание помощи. Чего только я не насмотрелась: один шагнул вниз с небоскреба, другого завалили отбросами на свалке, третий истек кровью, четвертый сам себя взорвал. На моих глазах всплывали утопленники, болтались в петле удавленники, корчились в предсмертной агонии отравленные. Я видела искромсанное тельце годовалого ребенка. Видела мертвых старух, изнасилованных бандой подонков. Видела трупы, вместо которых фотографируешь кучу кишащих червей. Но больше других мне в память врезалось тело Дженнифер Рокуэлл. Для чего я все рассказываю? Только для того, чтобы вы представили, кто я и откуда, раз уж я оказалась участницей тех событий, о которых пойдет речь. * * * На сегодняшний день (второе апреля) это дело, я считаю, завершено. Закончено. Закрыто. Конец. Однако полученные ответы все только усложнили. Я взялась за гладкий, тугой узел и вытащила из него множество отдельных нитей. Сегодня вечером у меня встреча с Поли Ноу. Хочу задать ему пару вопросов. И получить пару ответов. На этом поставлю точку. Более тяжелого дела у меня еще не было. Но, может, я это придумываю? Да нет, все так и есть. Просто такое досталось дело. Такое дело досталось. Что касается Поли Ноу – он, как у нас говорят, штатный трупорез. То бишь патологоанатом. Трупы вскрывает, чтобы установить причину смерти. Заранее прошу прощения за грубость, за ханжеские недомолвки, за неуместный сарказм. Полиция – это сплошь расисты. Работа такая. Полиция Нью-Йорка на дух не переносит пуэрториканцев, в Майами терпеть не могут выходцев из Мексики, в Сан-Диего – индейцев, в Портленде – эскимосов. А вот в наших краях копы ненавидят, по сути дела, всех, в чьих жилах нет ирландской крови. В полиции волен служить кто угодно: хоть еврей, хоть негр, хоть азиат. И женщинам сюда путь открыт. Но любой, кто причисляет себя к расе под названием полиция, по долгу службы ненавидит все остальные расы. Эти разрозненные записи и стенограммы бесед собирались на протяжении четырех недель. Должна принести свои извинения и за необработанные диалоги, и за путаницу во временах (этого трудно избежать, когда пишешь о недавно умерших). А еще, наверно, следует извиниться за финал. Простите меня. Простите. Простите. Для меня эта история началась вечером четвертого марта и дальше раскручивалась день за днем. Теперь – по порядку 4 марта В тот вечер я была одна. Тоуб (мы вместе живем) уехал за город на какую-то компьютерную тусовку. Ужин так и остался нетронутым: я уселась на диван, поставила рядом пепельницу и открыла биографическую повесть, которую обсуждали у нас в дискуссионном клубе. Часы показывали: «20:15». Время запомнилось не случайно – мимо окон прогрохотал ночной поезд, который по воскресеньям идет раньше обычного. Я аж вздрогнула. От этого ночного поезда стены, в которых я живу, ходят ходуном. Зато квартирная плата здесь на порядок ниже, чем в других районах. Тут зазвонил телефон. Это был Джонни Мак, он же сержант Джон Макатич. Мы с ним вместе служили в убойном отделе, а потом его сделали старшим в группе. Отличный парень, и сыщик – каких мало. – Это ты, Майк? – говорит он. – Тут такое дело… Ну, отвечаю ему, выкладывай, не тяни. – Дело дрянь, Майк. Надо извещение доставить. «Доставить извещение» означает у нас «уведомить о смерти». Иначе говоря, прибыть по указанному адресу и известить людей о гибели родственника. О смерти человека, которого они любили. Я это уже поняла по голосу. Догадалась и о том, что смерть была внезапной. И скорее всего насильственной. Я задумалась. Можно было просто отмахнуться: это теперь не по моей части (впрочем, в деле конфискации незаконно приобретенного имущества тоже не обходится без трупов). Но тогда бы мы пустились в набившие оскомину пререкания, которые кочуют из сериала в сериал. Он: «Ты должна мне помочь. Прошу тебя, Майк». Я: «Даже и не думай. Ни за что. Не рассчитывай, приятель». Такие препирательства можно вести до посинения. И я сдалась. Подумала: какой смысл отказываться, если рано или поздно все равно соглашусь? Своих надо выручать. Мне оставалось только повторить: выкладывай, не тяни, что там у тебя? – Дочка полковника Тома покончила с собой. – Дженнифер? – И следом само собой: – Ты что, сдурел? – Сдуреешь тут. Говорю же тебе, Майк, – дело дрянь. – Как все было? – Из двадцать второго калибра – прямо в рот. Я ждала продолжения. – Майк, будь другом, сообщи полковнику Тому. И Мириам. Прямо сейчас, не откладывая. Я закурила новую сигарету. Пить-то я бросила, но курю одну за другой. Ох как я курю… – Когда я познакомилась с Дженнифер Рокуэлл, ей было восемь, – сказала я. – Знаю, Майк. Потому и звоню. Если не ты – то кто? – Ладно. Но сперва ты отвезешь меня на место. Я пошла в ванную, чтобы для приличия немного подкраситься. Делала это через силу, словно выполняя надоевшую повинность. Как будто протирала тряпкой прилавок. Стиснув зубы. Только что – хочу верить – я была личностью, а теперь неумолимо превращалась в вульгарную бабу. Машинально, в силу многолетней привычки, бросила в сумку блокнот, карманный фонарик, резиновые перчатки и служебный ствол тридцать восьмого калибра. * * * Кто приходит служить в полицию, тот вскоре узнает, что означает «точняк»…Это когда переступаешь порог, видишь труп, обводишь взглядом комнату и говоришь: «Ну да, точняк». Но то, что я увидела, никак не походило на явное самоубийство. Дженнифер Рокуэлл выросла на моих глазах. Ни к кому из знакомых я не испытывала такой симпатии. Да что там говорить – Дженнифер нравилась всем без исключения. С годами ее, похоже, стало тяготить собственное совершенство: блистательный ум, невероятная красота. Нет, поправила я себя, – убойной силы ум. И красота, за которую жизнь отдашь. При этом Дженнифер никогда не была заносчивой – просто такое сокровище кажется непреступным само по себе. Судьба дала ей все, чего только можно пожелать, а потом еще чуть-чуть и еще немножко больше. Ее отец сделал блестящую карьеру в полиции. Оба старших брата – намного старше Дженнифер – пошли по его стопам и получили назначение в Чикаго, а Дженнифер посвятила себя астрофизике и работала в нашем городе. Мужчины? В студенческие времена их вокруг нее увивалось великое множество, но она не выделяла никого. В последние годы – лет семь-восемь – рядом с ней был профессор Трейдер Фолкнер. Мыслитель и мечтатель Трейдер. Так что здесь и не пахло «точняком». Если это и было самоубийство, то совершенно неочевидное. Джонни Мак, заехавший за мной на машине без опознавательных знаков, припарковался на Уитмен-авеню. По обе стороны широкой, утопающей в зелени улицы стояли особняки или соединенные общей стеной дома – то был академический городок на самом краю двадцать седьмого квартала. Я вышла из машины, разминая обтянутые брюками ноги. У места происшествия толпился народ. Подъехали машины с рациями, стянулись патрульные группы, прибыли криминалисты и медики. Тони Сильвера и Олтан О'Бой уже прошли в дом. Поблизости маячили соседи, но они для нас были как пустое место. При свете фонаря отчетливо вырисовывались фигуры в форме. Судя по всему, была объявлена общая тревога. Такое не раз бывало в Южном округе, когда на нашей специальной волне сообщалось, что полицейского пустили в расход. Иногда «в расход» означало «все, конец»: то ли погоня за преступником закончилась не в пользу полицейского, и его подстрелили; то ли он сунул нос не в тот склад да там и остался; то ли напоролся на безумного наркомана. Но когда кто-нибудь заводит опасную игру с полицией, полиция отвечает игрой без правил. Это и есть расизм: нападение на любого из наших приравнивается к нападению на всех и каждого. Мой жетон проложил мне дорогу сквозь живой коридор из людей в полицейской форме. Я напомнила себе, что надо будет расспросить консьержку: не исключено, что ей случилось быть последней из тех, кто видел Дженнифер в живых, а возможно, она даже оказалась свидетельницей. В спину мне отраженным солнечным светом светила жирная луна. Но полиция даже в Италии не разводит сантиментов по поводу полнолуния. Всем известно, что в такие ночи преступность возрастает на двадцать пять – тридцать пять процентов. А если полнолуние приходится на пятницу – жди переполненных больниц и очередей в «травму». У квартиры Дженнифер меня поджидал Сильвера. Сильвера. Мы с ним не раз работали в связке. Но от этого было не легче. – Майк, подумать только. – Где она? – В спальне. – Ты там закончил? Постой, ничего не говори, я сама погляжу. Расположение комнат было мне знакомо. Ведь я сюда захаживала и раньше, с десяток раз за последние пять лет, когда требовалось либо передать что-нибудь для полковника Тома, либо подбросить Дженнифер на теннисный корт, на пляж или в гости. Иногда ее сопровождал Трейдер. В общем, наши отношения поддерживались только через мою службу, но в машине мы всегда болтали, как задушевные подруги. Чтобы попасть в спальню, пришлось пройти через гостиную. У двери я помедлила. Мне вспомнилась вечеринка двухлетней давности, которую устраивал Овермарс по случаю повышения в должности. Тогда я поймала на себе взгляд Дженнифер: она улыбалась, держа в руке бокал с вином, которого ей хватило на целый вечер (все остальные – кроме меня, разумеется, – перепились до потери пульса). Помню, я еще подумала: какой это редкий дар – быть счастливой. Она была за все благодарна судьбе. Не представляю, сколько мне надо выпить, чтобы светиться радостью, а она выглядела так, словно ее переполняла любовь – притом что она лишь пригубила белое вино. Переступив через порог, я прикрыла за собой дверь. Сейчас расскажу, как это делается. Сначала не торопясь описываешь круг по всей комнате. Первым делом по периметру, вдоль стен. Вокруг тела – или вокруг того места, где оно находилось, – обходишь в последнюю очередь. Интуиция подтолкнула меня к кровати, но Дженнифер, как оказалось, сидела на стуле в углу, по правую руку от меня. Нужно было зафиксировать детали обстановки. Шторы полузакрыты, чтобы в спальню не проникал лунный свет, на туалетном столике порядок, простыни скомканы, в воздухе едва уловимый запах плоти. На полу – старая наволочка с черными пятнами и сплющенная жестянка. Как я уже говорила, вид смерти мне привычен. Но сейчас даже меня затрясло при виде обнаженного тела Дженнифер, ее неподвижного лица с широко раскрытым ртом и выражением какого-то детского удивления во влажных глазах. Совсем легкое удивление, как будто она нашла давно потерянную вещицу, которую успела забыть. Голова Дженнифер была замотана полотенцем, словно после душа. Полотенце пропиталось запекшейся кровью и казалось невыносимо тяжелым. Нет, я не стала к ней прикасаться. Черкнула кое-что в блокноте, а потом с профессиональной тщательностью зарисовала палочками положение тела, как приучила меня работа в убойном отделе. Револьвер двадцать второго калибра валялся вверх рукоятью, приникнув к ножке стула. Перед тем как выйти из комнаты, я натянула перчатку и на секунду выключила свет. В лунном свете из темноты блеснули влагой мертвые глаза. Осмотр места происшествия напоминает задачку на внимание из вечерней газеты: найдите столько-то различий. Что-то здесь было не так. Тело Дженнифер оставалось прекрасным – такому телу можно было только позавидовать. Но выглядело оно неправильно – из него ушла жизнь. Дверь в спальню открылась: Сильвера явился забрать оружие. И уже готовились войти криминалисты, чтобы снять отпечатки пальцев, произвести все необходимые замеры и сделать серию фотоснимков. А потом настанет черед медэкспертов. Подойти, уложить тело в мешок. Составить официальный протокол о смерти. * * * У суда присяжных пока остается открытым вопрос по поводу службы женщин в полиции. Способны ли они выполнять профессиональные обязанности? В течение какого срока? Наверно, не только я оказалась в полном дерьме. Полиция Нью-Йорка, между прочим, на пятнадцать процентов укомплектована женщинами. Известно, что женщины нередко достигают профессиональных высот в следственной работе. Но мне кажется, это какие-то уникальные особы. Работая в убойном отделе, я не раз говорила себе: «Уходи подобру-поздорову, подруга. Никто тебя не держит. Уноси ноги, пока не поздно». Расследовать убийства – это мужская работа. Мужчины убивают – им и расхлебывать. Они вообще склонны к насилию. Где убийство, там женщинам места нет – они по природе своей либо жертвы, либо плакальщицы, либо свидетельницы. Лет десять-двенадцать назад, когда Рейган под конец своего первого срока президентства развязал гонку вооружений, люди не могли думать ни о чем, кроме ядерной угрозы. В то время мне казалось, что надвигается вселенское убийство и диспетчер вот-вот сообщит по рации число жертв: «Пять миллиардов. Все, кроме нас с тобой». Люди в здравом уме и твердой памяти, склоняясь над чертежами, разрабатывали планы уничтожения всех и вся. Тогда я постоянно задавала себе вопрос: и куда смотрят женщины? И вправду, чем они занимались? Отвечаю: женщины были свидетельницами. Бойкие активистки, раскинувшие палаточный лагерь вблизи английской военной базы «Гринэм-Коммон», доводили офицеров до белого каления одним лишь своим присутствием – но они оставались только свидетельницами. Между тем ядерная кнопка была в руках мужчин. Всякое убийство – это по их части. Есть один-единственный момент в расследовании убийств, когда женщины оказываются на высоте: это извещение близких. Тут без женского участия не обойтись. Мужчинам такое не под силу – что они понимают в человеческих чувствах? Один является в дом этаким глашатаем или проповедником, другой застывает столбом у порога и бубнит что-то нечленораздельное, третий в решительную минуту теряет самообладание. Я своими глазами видела, как патрульные разразились хохотом, принеся какому-то бедолаге горестную весть о том, что его жену сбил грузовик. В таких ситуациях мужчины оказываются несостоятельными, от них можно ожидать чего угодно. Только женщина способна сразу прочувствовать всю меру трагедии, поэтому для нее оповещение родственников убитого – мучительная, но естественная обязанность. Конечно, случается, что и сами безутешные родственники не могут вынести свалившегося на них бремени. Например, в три часа ночи они бросаются будить соседей, чтобы устроить поминки. Но хватит об этом. В ту ночь я бы ничего подобного не допустила. Рокуэллы живут на северо-западной окраине города, по дороге в Блэкторн. Туда ехать минут двадцать. Оставив Джонни Мака сидеть в машине, я зашагала к дому, по привычке направляясь к задней двери. Дойдя до угла, остановилась, чтобы затоптать окурок. Перевести дыхание. И тут сквозь кухонное окно, через пышно разросшиеся цветы на подоконнике, я увидела Мириам и полковника Тома. Они танцевали. С трудом сгибая колени, в замедленном ритме отплясывали твист под вкрадчивое пение саксофона. Полная луна, застенчиво прикрываясь облаками, которые принадлежали скорее ей, чем нам, смотрела, как старики чокаются красным вином. Стояла сказочно прекрасная ночь. Как ни странно, всей этой истории сопутствовала неизбывная красота. В обрамлении оконного переплета перед моими глазами предстала живая картина: сорок лет вместе – а желание не угасло. Когда приносишь весть о смерти, почему-то начинаешь сознавать свою физическую сущность. Собственное тело обретает сосредоточенность. Настойчиво напоминает о себе. Оно забирает над тобой власть, потому что становится хранилищем могущественной истины. Какие бы горькие вести ты ни принес, – это всегда момент истины. Это сама истина. В ней все дело. Я постучала в застекленную дверь. Полковник Том обернулся. Узнав меня, обрадовался. Ни малейшего признака тревоги, никакого опасения, что я могу испортить им вечер. Однако стоило ему открыть дверь, как щеку мою свел нервный тик. И я знаю, что он подумал: опять взялась за старое. Попросту говоря, сорвалась, снова начала прикладываться к бутылке. – Майк, Господи, Майк, да на тебе лица нет… – Полковник Том… Мириам… – выдавила я. Но фигура Мириам уже плыла у меня перед глазами, будто парила в свободном падении. – Сегодня вы потеряли дочь. Потеряли вашу Дженнифер. Приветливая улыбка по-прежнему светилась на лице полковника. Но теперь в ней отчетливо проглянула немая мольба. В семье было трое детей: сначала на свет появились мальчики-погодки Дэвид и Джошуа, а потом, спустя полтора десятилетия, – Дженнифер. – Ее больше нет, – сказала я. – Она покончила с собой. – Бред какой-то… – Полковник Том, вы же знаете, как я к вам отношусь. Разве я когда-нибудь вам лгала? Но похоже, сэр, ваша девочка сама лишила себя жизни. Крепитесь. Старики набросили плащи, чтобы ехать в полицейское управление. Там мы с полковником оставили Мириам в машине под присмотром Джонни Мака, а сами прошли в морг, где Рокуэлл, держась за стену, чтобы не упасть, произвел опознание. Тем временем Олтан О'Бой уже мчался по восточному шоссе в сторону кампуса. К Трейдеру Фолкнеру 5 марта Сегодня утром, открыв глаза, я увидела стоящую в изножье кровати Дженнифер. Она дождалась, когда я стряхну остатки сна, и тут же исчезла. Наверно, сразу после смерти призрак покойного дробится на множество отдельных призраков. Иначе ему не обернуться: ведь нужно посетить не один дом и везде постоять над спящими. А потом выбрать двух-трех человек и остаться с ними навсегда. 6 марта По вторникам у меня ночное дежурство. Поэтому днем я обычно наведываюсь в «Ледбеттер». Теперь вот, одетая в темный брючный костюм, сижу в собственном кабинете на восемнадцатом этаже; за окном тупик – там, далеко внизу, смыкаются улицы Вилмот и Грейндж. Подрабатываю здесь консультантом по безопасности. Когда будет двадцать пять лет стажа, получу право на сокращенный рабочий день. А стаж у меня идет с 7 сентября 1974 года. Пенсионный возраст уже ходит кругами и принюхивается: созрела или нет? Только что звонили из проходной, сказали: ко мне посетитель, полковник Рокуэлл. Честно говоря, я удивилась, что он выбрался в город. Насколько мне было известно, из Чикаго приехали его сыновья и отключили в доме телефон. Рокуэллы отгородились от мира. Отложив в сторону схему охранной сигнализации, я подкрасила губы, а потом позвонила по внутренней связи Линде, чтобы та встретила полковника у лифта и проводила ко мне. – Заходите, полковник Том. Я шагнула к нему, но он отступил в сторону, как будто хотел уклониться от объятий. Низко опустив голову, позволил мне снять с него плащ и без единого слова опустился в кожаное кресло. Я вернулась на свое место за столом. – Ну как, вы держитесь, полковник Том, дорогой мой? Он пожал плечами. Тяжело вздохнул. Поднял на меня глаза. В них я разглядела то, что не свойственно убитому горем человеку. Ужас. Первобытный, животный ужас. Можно сказать, как у кролика перед удавом. Это чувство тут же передалось мне. Я подумала: он живет как в кошмарном сне, а теперь и я к этому близка. Вдруг он сейчас завоет – что мне тогда делать? Подвывать? Так и будем все хором выть? – Как Мириам? Полковник ответил не сразу: – Все время молчит. Повисла пауза. – Побудьте здесь, полковник, – предложила я и подумала, что для успокоения сейчас было бы неплохо заняться каким-нибудь неспешным рутинным делом, например разобрать бумаги. – Можем просто помолчать, можем побеседовать – как хотите. Когда я служила в убойном отделе, Том Рокуэлл был у нас старшим группы. Это уже потом он забрался в лифт под названием «Карьера» и нажал там кнопку с надписью: «Пентхауз». Вскоре он получил лейтенантские погоны и стал командовать сменой. Следующее повышение не заставило себя ждать: ему, уже капитану, доверили отдел по борьбе с преступлениями против личности. Дослужившись до полковника, Рокуэлл возглавил Центральное полицейское управление. Теперь он птица высокого полета. Его сфера – не столько полиция, сколько политика: у него в руках финансы всего управления, статистика, связи с общественностью. Он мог бы занять видную должность в департаменте безопасности. Мог бы баллотироваться на пост мэра города. «Знаешь, в чем заключаются мои обязанности? – как-то раз вырвалось у него. – Прогибаться перед власть имущими и пускать им пыль в глаза. Какой теперь из меня коп? Я превратился в обыкновенного пустозвона». И вот теперь полковник Том, «обыкновенный пустозвон», тихо сидел передо мной и молчал. Пожалуй, мне еще не доводилось видеть его таким подавленным. – Майк, – с трудом выговорил Рокуэлл, – дело нечисто. Я выжидала. – Что-то там нечисто, – повторил он. – Мне тоже так показалось, – кивнула я. Довольно дипломатичный ответ, но полковник уцепился за него как за спасительную соломинку: – Что именно тебе показалось, Майк? Скажи мне не как друг, а как полиция. – Полиция может сказать только одно, полковник Том: это похоже на самоубийство. Но мог быть и несчастный случай. Эта тряпка на полу, жестянка. Может, Дженнифер чистила оружие и случайно… Он содрогнулся. Видно, я сморозила глупость. Как можно случайно сунуть в рот револьвер? Разве что захочется попробовать его на зуб. Ощутить вкус смерти. Но ведь у Дженнифер… – Это Трейдер, – перебил мои размышления полковник Том. – Готов поклясться, Трейдер здесь точно замешан. От такого заявления я опешила. Не спорю, бывают случаи, когда самоубийство на поверку оборачивается убийством. Но тогда для установления истины достаточно нескольких секунд. Предположим, сейчас десять часов вечера, суббота. Место действия – Дестри или, допустим, Оксвилл. И только что какой-то криминальный тип разнес своей цыпочке башку из обреза. Опомнившись и чуть поразмыслив, он рождает гениальный план: «А свалю-ка я все на нее…» Тщательно протирает ствол, усаживает мертвое тело на кровать или в кресло. Некоторые заходят еще дальше – в наглую пытаются состряпать предсмертную записку (образчик такого, с позволения сказать, творчества долгое время висел у нас на доске объявлений: «Досведанье нехочу жить»). Считая, что дело обставлено в наилучшем виде, этот умник звонит в полицию. Мы приезжаем по вызову: «Да-а-а, Марвис, горе-то какое; как же это стряслось?» У Марвиса уже готов ответ: «У нее, это, как его, депрессия была». А сам бочком-бочком – и за дверь, вроде как не хочет путаться под ногами. Теперь наш черед. Осматриваем труп: вокруг раны – ни ожога, ни следов пороха. Брызги крови не на той подушке и даже не на той стене. Идем за Марвисом на кухню, а он стоит с целлофановым пакетиком в одной руке и нагретой ложкой – в другой. «Убийство. Героин. С тобой все ясно, Марвис. Собирайся. Прокатимся в управление. За чем? За тем, что на тебе мокрое дело. Почему? Да потому, что ты мудак. И поганый выродок. Вот почему». Чистейшей воды мокруха заявилась на бал обряженной в платье самоубийства. Такую сцену нетрудно себе представить, если в ней главное действующее лицо – тупой бандит и наркоман, но если это умница Трейдер Фолкнер, ученый, преподаватель, профессор философии?… Ой не надо. Какая, собственно, разница? Замаскировать убийство под суицид нельзя. Все эти россказни – чушь собачья. Значит, профессор… Ну да. Убийство всегда выплывает наружу. Преступника может спасти лишь случайное везение или многолетний опыт. Если жертва была сравнительно молода и не страдала серьезными заболеваниями, если смерть не подкрепляется серьезными причинами, то такое «самоубийство» бывает только в мыльных операх, где вместо крови течет кетчуп. У полиции глаз наметан. Будьте спокойны, мы разберемся, что к чему. Потому что это в наших интересах – доказать, что смерть наступила в результате убийства, а не суицида. За раскрытое убийство полагается отпуск, премия, благодарность в приказе. А от самоубийства – никому никакого проку. «Это говорю не я, – промелькнуло у меня в голове. – Это кто-то другой. Меня здесь нет». – Трейдер? – Вне всякого сомнения. В тот вечер он был у нее, Майк. Он был последним, кто видел ее в живых. Не берусь утверждать, что… но без Трейдера тут не обошлось. Он имел на нее огромное влияние. Трейдер точно причастен к этому делу. – Но почему именно он? – А кто еще? Я откинулась на спинку стула, как бы отстраняясь от этого мнения, но полковник продолжал: – Думаю, ты со мной согласишься. На всем свете не было человека счастливее Дженнифер. Она была абсолютно уравновешенной. Она была… словно бы из солнца. – Все это чистая правда, полковник Том. Но как знать, что у человека на душе? В мире столько горя – нам с вами это хорошо известно. – Но из-за чего… – Спазмы сжали ему горло. Наверно, полковнику привиделись последние мгновения жизни дочери. Он несколько раз кашлянул, судорожно сглотнул и договорил: – Ей было больно. Задумайся, Майк, почему ее нашли обнаженной? Это Дженнифер, наша скромница! Да она в жизни не носила бикини – при ее-то безупречной фигуре! – Простите, сэр, но ведь делу дан ход? Кто им занимается – Сильвера? – Я приостановил расследование, Майк. У меня к тебе есть просьба. Телевидение оказало большое влияние на преступников. Оно подарило им стиль. И оно же испортило суд присяжных. А заодно и законников. Мало того, оно даже до нас, до полиции, добралось. Никакая другая профессия не была настолько идеализирована и приукрашена. У меня в голове вертелось сразу несколько эффектных реплик. К примеру, можно было бы ответить: «Я покончила с прошлым, полковник. Теперь это не по моей части». Но передо мной сидел полковник Том, и я сказала ту единственную фразу, которую могла произнести в этих условиях: – Когда-то вы спасли мне жизнь; для вас я сделаю все, что смогу. Он потянулся к своему дипломату, вынул папку с надписью: «Дженнифер Рокуэлл. Дело № X-97143» – и передал ее мне: – Пожалуйста, раскопай хоть что-нибудь, что даст мне силы жить. С этим я жить не могу. Только теперь он поднял ко мне лицо. Панический страх ушел. Ну а то, что осталось… с подобным я сталкивалась не раз и не два. Передо мной сидел убитый горем старик. Бледное лицо, словно перегоревшая лампочка. Отсутствующий взгляд. Он словно забыл, что находится в кабинете не один. – Но нам придется несколько обойти закон – вы согласны, полковник Том? – Да, получается так. Ничего не попишешь. Я снова откинулась назад и осторожно заговорила: – Надо рассмотреть и другие версии. Предположим, человек от нечего делать достал свой револьвер. Почистил, повертел в руках. И тут на него накатывают всякие мыслишки. Ребяческие мыслишки… Как ребенок постигает мир? Тащит в рот все, что попадает под руку. Вот что я хотела этим сказать. – В общем, дуло револьвера оказывается во рту, а дальше… – Случайности быть не могло, Майк, – перебил полковник, вставая с кресла. – У меня есть доказательства. Завтра примерно в это же время тебе доставят пакет. И он кивнул. Словно подразумевая, что содержимое пакета несколько прочистит мне мозги. – Что за пакет, полковник Том? – Кое-что для домашнего просмотра. «Час от часу не легче, – подумала я. – Попробую угадать. Любительская съемка молодой пары, предающейся своим обычным утехам. Трейдер в костюме Бэтмена. И голая Дженнифер, прикованная к стене, вымазанная дегтем и вывалянная в перьях». Но полковник Том не дал мне додумать. – Это будет кассета с записью вскрытия, – сказал он. 7 марта Я посещаю собрания Общества анонимных алкоголиков, играю в гольф, по понедельникам хожу в дискуссионный клуб, доучиваюсь на вечернем отделении в колледже (и еще занимаюсь на заочных курсах, сразу на нескольких), по четвергам отправляюсь на ночное дежурство, по субботам мы собираемся обычной полицейской компанией. Как частенько повторяет мой возлюбленный, «при этой жизни деловой не будет страсти половой». Но возлюбленный тем не менее у меня есть. Тоуб – неплохой мужик. Я к нему привязалась. Надо отдать ему должное: рядом с ним любая женщина чувствует себя точеной статуэткой. Тоуб отличается невероятными габаритами. Заполняет собой все пространство. Когда он поздно возвращается домой – это почище ночного поезда: все балки жалобно стонут и дрожат. Вообще-то, я любовь обхожу стороной. А она – меня. История с Дениссом послужила мне уроком. И Дениссу тоже. Все очень просто: любовь выбивает почву из-под ног. Так что Тоуб меня вполне устраивает. Он, как я понимаю, решил взять меня измором: выжидает, чтобы я без него не могла обходиться. Пока все идет хорошо, но так медленно, что я, наверно, не доживу до завершения его планов. Конечно, Тоуб – не ангел, раз связался с детективом Майк Хулигэн. Но когда я сказала, что у нас сегодня будет по видику, даже он не выдержал: счел за лучшее отправиться в бар к Фретнику, чтобы пропустить пару стаканчиков. На самом деле, у нас дома всегда есть выпивка, и мне, как ни странно, приятно это сознавать, хотя для меня спиртное равносильно смерти. Сегодня я приготовила ему ужин пораньше, около семи часов. Он дожевал свиную отбивную и умотал. Тут необходимо кое-что объяснить. Насчет меня и полковника Тома. Под конец моей службы в убойном отделе был такой случай. Как-то утром я опоздала на дежурство. Мало того, явилась с жуткого перепоя, опухшая, с мордой цвета оранжевого песка, еле ворочала языком, печень разве что на бедре не тащила. Полковник Том вызвал меня к себе в кабинет и сказал: «Майк, хочешь загнать себя в гроб – дело твое. Но я тебе потакать не собираюсь». Взял меня за руку, привел в служебный гараж, усадил в машину и отвез прямиком в городскую больницу. В приемном покое доктор спрашивает: «Живешь одна?» А я ему: «Нет. Нет. Я живу не одна». Я тогда жила с Дениссом… Мне сделали промывание желудка, после чего Рокуэлл забрал меня к себе домой. Тогда они еще жили в Уайтфилде. Неделю я лежала пластом в маленькой комнатке на первом этаже. Уличный шум казался мне музыкой; заходили какие-то люди, в которых я не узнавала людей. У моей постели, сменяя друг друга, возникали полковник Том, Мириам, их семейный врач. Кто-то еще. И конечно Дженнифер Рокуэлл – ей тогда было девятнадцать лет. По вечерам она читала мне вслух. Я затихала, слыша ее мелодичный юный голос, и пыталась понять, а уж не призрак ли Дженнифер – из тех, что иногда возникают передо мной хладными, бесстрастными изваяниями, отсвечивая синими масками лиц. Я не чувствовала с ее стороны ни тени осуждения. У нее тогда хватало своих проблем, да к тому же она не понаслышке знала о том, что такое полиция. Она никого не осуждала. * * * Первым делом открываю папку. Заранее знаю, что найду в ней унылое перечисление мельчайших деталей, вплоть до показаний одометра в машине, на которой в тот вечер – четвертого марта – ехали мы с Джонни Маком. Но мне нужно учесть каждую мелочь, чтобы скрупулезно восстановить последовательность событий. 19:30. Трейдер Фолкнер последним видел ее в живых. Утверждает, что по воскресеньям всегда уходил от нее именно в это время. Настроение Дженнифер характеризует как «жизнерадостное» и «обычное». 19:40. Соседку с верхнего этажа, задремавшую перед телевизором, разбудил выстрел. Она позвонила по «911». 19:55. Прибыл патрульный. У соседки, миссис Ролф, были ключи от квартиры Дженнифер. Патрульный прошел в квартиру и обнаружил труп. 20:05. Тони Сильвера принял вызов. Диспетчер сообщил имя погибшей. 20:15. Мне позвонил сержант Джон Макатич. 20:55. Составлен официальный протокол о смерти Дженнифер Рокуэлл. Через двенадцать часов произведено вскрытие. * * * «TACEANTCOLLOQUIA, – написано по-латыни на одной из стен. – EFFUGIAT RISUS. HIC LOCUS EST UBI MORS GAUDET SUCCURRERE VITAE». «Пусть смолкнут беседы. Пусть улетучится смех. Здесь царствует смерть, помогая живым». Каждый, кто умер внезапной, насильственной или подозрительной смертью – и вообще любой, кто умер не в реанимации и не в хосписе, – подвергнется вскрытию. Даже тот, кто просто умер без свидетелей. Кто умер в этом американском городе, того санитары доставят в здание судебно-медицинской экспертизы на Бэттери и Джефферсон. Покойника погрузят на каталку, вывезут из огромного морозильника, взвесят и переложат на цинковый стол, над которым закреплена видеокамера. Раньше вместо нее использовались микрофон и «Полароид». Теперь весь процесс фиксируется на видео. Под немигающим глазом камеры одежду покойного подвергнут тщательному осмотру, затем снимут, упакуют в пластиковый мешок и приобщат к уликам. Но на теле Дженнифер нет ничего, кроме бирки, болтающейся на большом пальце ноги. Началось. Хочу сказать, что процедура вскрытия не вызывает у меня ни ужаса, ни отвращения. Для сотрудников убойного отдела прозекторская – самое что ни на есть привычное место. Я и сейчас по необходимости заглядываю туда почти каждую неделю. Служба в отделе конфискации (который входит в состав подразделения по борьбе с организованной преступностью) отнюдь не так безобидна, как может показаться. Мы, грубо говоря, трясем мафию. Стоит кому-нибудь что-нибудь сболтнуть у бассейна, и мы тут же конфискуем всю виллу. А где мафия, там и трупы. Их обычно прячут в багажниках взятых напрокат автомобилей. После показательной казни покойники буквально нашпигованы пулями. Иногда полдня теряешь в прозекторской, пока все пули до единой не будут зафиксированы в протоколе… Короче, сама процедура меня не волнует. Однако на сей раз дело касается Дженнифер. Пытаюсь себя убедить, что полковник Том не просматривал присланную мне видеозапись, а ограничился докладом Сильверы. Мне тоже не больно охота смотреть. Если отвлечься от трупа, прозекторская смахивает на кухню ресторана, готового к открытию. Включаю видео. Под рукой – блокнот для записей, в зубах – сигарета, палец – на кнопке «пауза». С этого момента я становлюсь свидетельницей. Сильвера пока за кадром: слышно, как он инструктирует патологоанатома. Вот тело Дженнифер, с биркой на ноге. Нагота не выглядит бесстыдной – не то что на снимках, сделанных у нее дома сразу после смерти: там была чуть ли не порнография (художественная, изощренная – вот это женщина!). Сейчас об эротике и говорить не приходится. Тело распластано на доске под слепящими лампами, на фоне кафельных плиток. Цвета искажены. Химия смерти торопится превратить щелочь в кислоту. «Данное тело…» Стоп. Кажется, узнаю голос Поли Ноу. Точно, это он, дежурный трупорез. Наверно, человек не виноват в том, что любит свою работу, равно как и в том, что родился в Индонезии, но у меня при виде этого коротышки по спине пробегает холодок. «Данное тело…» – начинает он, словно эхом повторяя классическое «Нос es corpus». – Данное тело принадлежит сформировавшейся белой женщине нормального телосложения. Рост сто семьдесят сантиметров, вес пятьдесят семь килограммов. Одежда на теле отсутствует. Сначала внешний осмотр. Ноу, следуя указаниям Сильверы, разглядывает рану. Он направляет свет рефлектора в застывший полуоткрытый рот и поворачивает тело на бок, чтобы увидеть выходное отверстие. Затем тщательно изучает кожный покров, где могут быть повреждения, отметины, следы борьбы. Особое внимание уделяется рукам и кончикам пальцев. Ноу делает срезы ногтевых пластин и выполняет химический анализ на барий, сурьму и свинец, чтобы установить, действительно ли выстрел был произведен из того самого револьвера двадцать второго калибра. Насколько мне помнится, револьвер подарил дочери полковник Том; он же научил Дженнифер стрелять. Поли сноровисто берет мазки из ротовой полости, влагалища и анального отверстия. Осматривает наружные половые органы на предмет травм или разрывов. Я вновь мысленно возвращаюсь к полковнику Тому, чтобы проследить за его рассуждениями. Если в этом деле и вправду замешан Трейдер, то преступление скорее всего совершено на половой почве. Логично? Выходит, так. Но что-то во мне восстает против такой версии. Чего только не узнаешь в анатомическом театре. Там, где подозревали двойное самоубийство, обнаруживается комбинация убийства и самоубийства. Изнасилование плюс убийство на поверку оказывается суицидом. Но может ли суицид обернуться изнасилованием с убийством? А ведь вскрытие – это тоже насилие. Вот оно. Как только делается первый надрез, Дженнифер превращается в труп, в мертвое тело. Прощай, Дженнифер. Поли Ноу приступил к своей основной работе. Он похож на прилежного школьника: гладко причесанная голова опущена, в руке скальпель – совсем как авторучка. На теле делается тройной надрез в форме буквы «Y»: от плечей к брюшине и дальше вниз. Поочередно отогнув каждый лоскут мертвой плоти, как отгибают намокший ковер, Ноу включает электрическую пилу и начинает пилить ребра. Грудина поднимается, словно крышка сундука, внутренние органы извлекаются целиком, как ветка с плодами, и раскладываются на подносе из нержавеющей стали. Ноу рассекает сердце, легкие, почки, печень и каждый раз берет образцы тканей для лабораторного исследования. Теперь предстоит выбрить затылок вокруг выходного отверстия. Дальше начинается самое неприятное. Электрическая пила вгрызается в основание черепа. В черепную коробку загоняется клин. Вот-вот раздастся хруст расколовшегося черепа. Я обнаруживаю, что мое тело, ничем не примечательное, неухоженное и огрубевшее, начинает протестовать. Оно отказывается присутствовать при этом надругательстве. Череп разломился с оглушительным треском, похожим на выстрел. Или на зловещий кашель. Ноу сделал знак Сильвере, тот наклонился – и оба в шоке отпрянули от стола. Я смотрела не отрываясь и мысленно говорила: «Полковник Том, держитесь, я с вами. Но мне пока не ясно, что все это значит». Если верить результатам вскрытия, Дженнифер Рокуэлл выстрелила себе в голову… три раза. * * * «Нет. Нет. Я живу не одна», – твердила я как заведенная. Я живу с Дениссом. Это был единственный раз, когда у меня потекли слезы. А Денисс тем временем, прихватив свои шмотки, мчался на фургоне в сторону границы штата. Значит, на самом деле я уже жила одна. Я жила без Денисса. Что это за звук? Тоуб поставил ногу на ступеньку лестницы? Или приближается ночной поезд? Дом всегда чувствует приближение ночного поезда и замирает в тревожном ожидании, заслышав далекий отчаянный вой. Я живу не одна. Я живу не одна. Я живу с Тоу-бом. 9 марта Только что вернулась после встречи с Сильверой. Первое, что он сказал: – Не нравится мне это. Я спросила: что именно? Да вся эта заваруха, отвечает он. Тогда я говорю: полковник Том считает, это тянет на убийство. Какие у него основания? Три пули, говорю. Тут он взвился: да что Рокуэлл в этом смыслит? Когда он в последний раз ходил под пулями? Я ему: побойся Бога, он свою пулю схлопотал. При облаве. Сильвера осекся. – А сам-то ты, – спрашиваю, – когда в последний раз с облавой ходил? Он так и не ответил. Не потому, что вспоминал, как в Тома Рокуэлла, тогда еще простого патрульного, стрелял торговец наркотиками. Нет, Сильвера просто-напросто размышлял о своей нелегкой карьере в полиции. Я затянулась сигаретой и повторила: – Полковник Том считает, что это тянет на убийство. Сильвера тоже закурил. – А что ему еще остается? – огрызнулся он. – Можно выстрелить себе в рот один раз – случается. Можно пальнуть дважды – ну что ж, бывает. Но если три раза – до какой же степени человека жизнь достала, а? Мы сидели в небольшом кафе «У Хосни» на Грейндж. Полиция любит это местечко – здесь можно спокойно покурить. Самого Хосни с сигаретой не увидишь, просто он не выносит никакой дискриминации. Когда городские власти запретили курение в общественных местах, он решил убрать половину столиков, чтобы выгородить отдельный зал для курильщиков. Сама я с радостью избавилась бы от привычки к никотину, да и крестовый поход Хосни за права курящих обречен на неудачу. Но в полиции курят поголовно все, да так, что дым из задницы валит. У многих легкие и сердце – ни к черту, это наша дань государству. – Это действительно был двадцать второй калибр, – задумчиво проговорил Сильвера. – Револьвер. – Вот спасибо, что сказал. А я-то думала, пулемет. Или базука. Кстати, что говорит старушенция с верхнего этажа? Она ведь сперва заявила, что слышала только один выстрел? – Не исключено, что первый выстрел ее разбудил, а услышала она второй или третий. Накачалась спиртным, сидя перед теликом, – что с нее возьмешь? – Надо мне с ней побеседовать. – Хоть стой хоть падай. Расчудесное дельце получается, – промолвил Сильвера. – Когда Поли Ноу посветил на рану и мы увидели, что было три выстрела… Одна пуля застряла в голове, правильно? Вторая хранится как вещественное доказательство – ее мы выковыряли из стены. А после вскрытия снова поехали на место. В стене как была дырка, так и есть. Но ведь был еще один выстрел. Две пули. А дырка одна. Само по себе это меня не удивило. Полиция не особенно полагается на законы баллистики. Помните разговоры о «волшебной пуле» после убийства Кеннеди? Мы-то знаем, что любая пуля волшебная. В особенности двадцать второго калибра. Когда пуля попадает в человеческое тело, она буквально бьется в истерике. Как будто знает, что ей там не место. – Мне попадались самоубийцы с двумя пулями, – заметила я. – Могу представить, что кто-то успевает выпустить три. – Послушай, да я лично гонялся за парнями, которые уносили от меня три пули в башке! На самом деле мы не просто трепались, а ждали звонка. Сильвера попросил полковника Тома посвятить в наши планы Овермарса. Это было логично – при его-то связях в отделе статистики. И сейчас Овермарс шарил по федеральной компьютерной сети, чтобы отыскать сообщения о самоубийцах, которые умудрились всадить себе в голову три пули. Мне было не по себе от этой цифры. Бывает ли самоубийство с пятью пулями? А с десятью? Где предел? – За утро что-нибудь раздобыл? – Да нет, одна труха. А у тебя как? – То же самое. Мы с Сильверой утром висели на телефоне. Обзванивали всех, кто мог что-либо сказать о Дженнифер и Трейдере, но от каждого слышали один и тот же слащавый вздор: мол, эти двое самой судьбой были предназначены друг для друга. Между ними никогда не случалось размолвок. Все, словно сговорившись, твердили, что Трейдер ни разу не повысил голоса на Дженнифер и никогда в жизни не поднял бы на нее руку. Вот такая идиллия от начала до конца. И зацепиться-то не за что. – А почему она сидела голая, Тони? Полковник Том сказал, что наша скромница даже в бикини стеснялась ходить. Она специально разделась, перед тем как застрелиться? – Об этом ли сейчас думать, Майк? Ее нашли мертвой. Черт знает, почему она сидела голышом. Мы открыли свои блокноты и сравнили зарисовки места происшествия. Фигура Дженнифер, наподобие спичечного человечка, была схематично составлена из прямых штрихов: одна черточка обозначала торс, две по две – руки и ноги. Вместо головы – маленький кружок, на который указывает стрелка. Застывшая фигура. Невероятное сходство. – Ты не прав, это кое о чем говорит. Сильвера не понял, что я имею в виду. – Ты сам поразмысли. Ее нагота подразумевает: «Я беззащитна». И еще: «Я женщина». – Скажи еще: «Возьми меня, я твоя». – Ага. «Плейбой». Девушка месяца. – Девушка года. Хотя у нее фигура не типичная. Там больше спортивные такие. И грудастые. – Вот-вот. Это ближе к делу. Здесь замешан секс. Только не вздумай сказать, что тебе такое не приходило в голову. Если долгие годы служишь в полиции и видишь изнанку жизни, то рано или поздно сам заражаешься каким-нибудь пороком, будь то азартные игры, наркотики, алкоголь или распутство. Человека семейного это неизбежно ведет в одном направлении – в направлении развода. Сильвера помешался на сексе. Потому и разводился не раз и не два. Я в свое время едва не спилась. Однажды был такой случай. Мы с ребятами раскрутили трудное дело и всей компанией отправились в ресторан. В какой-то момент я заметила, что все взгляды устремлены на меня. В чем дело? Оказывается, я усердно дула на свой десерт. Чтобы не обжечься. А в вазочке преспокойно таяло мороженое. Тогда я пила не просыхая. В мою кожаную куртку и черные джинсы в обтяжку как будто вселились все семь чокнутых гномов разом – плаксивый, ленивый, горластый, языкастый, шкодливый, драчливый, похотливый. Бывало, появлялась в какой-нибудь забегаловке и медленно двигалась к стойке бара, сверля взглядом всех и каждого. Могла любому ни за что ни про что двинуть в глаз или промеж ног. Даже в управлении никому житья не давала. Каждый из наших копов так или иначе испытал на себе мою тяжелую руку. Сильвера моложе меня. Сейчас собирается разводиться в четвертый раз. Он сам рассказывал, что лет до тридцати пяти, произведя арест, не пропускал ни жену, ни сестру, ни любовницу, ни мать арестованного. Охотно верю: он и сейчас похож на сексуально-озабоченного. Если бы Сильвера служил в отделе по борьбе с наркотиками, все бы считали, что он нечист на руку. У него всегда шикарный прикид и томный взгляд, черные волосы по-итальянски зачесаны назад без пробора. Однако Сильвера не падок на грязные деньги. Да и какие деньги в убойном отделе… А сыщик он классный, этого не отнимешь. Просто насмотрелся фильмов про крутых парней. Впрочем, как и все мы. – Итак, – произнесла я, – она сидела в спальне, совершенно голая. В темноте. Допустим, это был тот случай, когда женщина по доброй воле открывает рот для любовника. – Не вздумай сказать такое полковнику Тому. Он этого не переживет. – Ладно, начнем сначала. Трейдер уходит в девятнадцать тридцать. Как обычно. И тут появляется еще один дружок. – Понятно. Следует приступ ревности и так далее. Слушай, чего добивается полковник Том? – Он хочет узнать, кто к этому причастен. Я тебе вот что скажу. Если это и вправду самоубийство, то оно вызывает массу вопросов. Сильвера поднял на меня недоумевающий взгляд. Полиция – все равно что пехота. Наше дело – не рассуждать, а выполнять приказы. У нас даже есть на этот счет поговорка: «Разберись, что к чему, – и не думай почему». Тут я вспомнила, что давно хотела кое-что выведать у самого Сильверы, и говорю: ты как-то трепался, будто можешь трахнуть все, что шевелится. Ну, допустим, кивает Тони. А в чем проблема? Да так. Неужели и к Дженнифер подъезжал? Как же, было дело. Когда рядом такая женщина, надо хотя бы попытку сделать, чтоб потом себя не попрекать всю жизнь. Ну и?… Она, конечно, меня отшила, но очень вежливо. Понятно, говорю, не дала тебе повода обозвать ее ледышкой или лесбиянкой. Или монашкой. Кстати, она была верующая? Вроде бы нет, пожимает плечами Сильвера. Она ведь наукой занималась. Астрономией. Разве астрономы верят в Бога? Мне-то откуда знать? – Сэр, будьте добры, загасите, пожалуйста, сигарету. Оборачиваюсь на незнакомый голос. Один из посетителей. – Прошу прощения, я хотел сказать «мэм». Будьте добры, мэм, загасите сигарету. Со мной такое случается все чаще. «Сэр»… Когда я звоню по телефону и называю свое имя, человеку и в голову не приходит, что с ним общается женщина. Сильвера затянулся и спрашивает: – Ас какой стати она должна гасить сигарету? Толстяк озирается, ищет табличку, чтобы ткнуть пальцем – и не находит. – Видите стеклянную дверь, – говорит Сильвера, – за которой старые меню сложены? Человек озадаченно поворачивается в ту сторону. – Там зал для некурящих. И там вы сможете дышать полной грудью. Бедняга плетется за перегородку, а мы продолжаем курить и пить кофе. Послушай, говорю, не могу припомнить: я сама-то по молодости к тебе не приставала? Сильвера призадумался и отвечает, что да, было дело, пару раз съездила по морде. – Четвертого марта, – я резко сменила тему, – ведь это О'Бой ездил к Трейдеру, верно? В тот вечер детектив Олтан О'Бой отправился в кампус, чтобы известить о случившемся профессора Трейдера Фолкнера. Вообще-то, Трейдер и Дженнифер жили вместе, но по воскресеньям он уезжал к себе, в квартиру при университете. О'Бой загрохотал кулаками по профессорской двери примерно в 23:15. Трейдер был уже в пижаме и домашнем халате. Услышав трагическое известие, повел себя недоверчиво и даже враждебно. Представьте себе картинку. Двухметровый верзила О'Бой в спортивной куртке, с «магнумом» на боку, смахивающий больше на гориллу. И университетский профессор в домашних тапочках, обзывающий его «лжецом» и «негодяем» и размахивающий жалкими кулачками. – Точно, – подтвердил Сильвера. – О'Бой и привез его в город. Знаешь, Майк, я всяких придурков видел, но этот профессор им сто очков вперед даст. У него очки такой толщины, что никаких телескопов не надо. Сидит на скамье в коридоре и слезы по физиономии размазывает, а на локтях, прикинь, кожаные заплатки. Урод долбаный. Спрашиваю: он тело видел? Видел, отвечает Сильвера. Предоставили ему такую возможность. Ну?… – спрашиваю. Подошел, наклонился было. Но обнимать не стал. А что говорил? Все причитал: «Дженнифер… О, Дженнифер, что же ты наделала!» – Детектив Сильвера? Это Хосни: сообщил, что звонит Овермарс. Сильвера поспешил к телефону, а я собрала все, что мы разложили на столе. Таким образом дала ему на разговор ровно минуту, а потом подошла и остановилась рядом с телефоном. – Ну, – говорю, – сколько там жмуриков с тремя пулями в голове? – Да немало. Целых семь случаев за последние двадцать лет. Но это не предел: есть один суицид и с четырьмя пулями. Уходя, мы мельком поглядели, что делается за стеклянной дверью, в закутке для некурящих. Нахохлившийся толстяк сидел там в полном одиночестве. Его так и не обслужили, и он вконец извелся. Видать, чуял подвох. – Прямо как полковник Том. Он тоже не в ту секцию попал, – буркнул Сильвера. – Кстати, чуть не забыл: из тех самоубийц пятеро – женщины. Не зря говорится: парень девушку любил – парень девушку убил. Парня девушка любила – и сама себя убила. Вот так-то, Майк. 10 марта Суббота. Решила на всякий случай с самого утра пройти по Уитмен-авеню, примерно полквартала. Теперь это вполне безопасное место. Анклав интеллигенции на границе двадцать седьмого округа: на Волстед-стрит расположена старая университетская библиотека, а на Йорк-стрит – факультет бизнеса. В американских городах издавна принято размещать учебные заведения в социально взрывоопасных зонах (да-да, так оно и есть, если кто не верит). Десять лет назад обстановка на Волстед-стрит вызывала в памяти Сталинградскую битву. Сегодня здесь не увидишь ни одной подозрительной личности. Лишь кое-где остались заколоченные дома и выжженные пустыри. Трудно сказать, куда делись преступники. Скорее всего не выдержали экономического спада. Шагаю под раскидистыми кронами вязов от одной двери к другой. Это не Оксвилл и не Дестри: там бы меня просто послали куда подальше. Здесь – совсем другое дело: жители очень словоохотливы, но никто ничего не видел и не слышал, и вообще они с трудом припоминают вечер четвертого марта. Захожу в самый последний дом. Да, кто бы мог подумать. Под конец меня ждет удача – в облике девчушки с розовыми бантами и в белых гольфах. Сильвера бы сказал: хоть стой хоть падай. Но тут все без дураков, без всякого там кетчупа. Дети вообще много чего примечают, у них взгляд еще не замылился. А мы только и видим вокруг одно дерьмо. Сначала я, конечно, принялась расспрашивать мать, а та вдруг возьми да и скажи: – Надо бы вам поговорить с моей дочуркой. Софи! Иди домой! Купили ей новый велосипед – теперь не дозовешься. Она где-то поблизости, я ее далеко не отпускаю. Прибегает на кухню эта Софи. Опускаюсь перед ней на корточки. Вспомни, малышка, это очень важно. – Да, знаю дом сорок три. Там еще вишня растет. Подумай хорошенько. – Это когда у меня цепь слетела? Когда я велик не могла починить? Ну, ну, давай дальше, милая. – Когда еще оттуда дядя вышел? Ты его запомнила, детка? Как он выглядел? – Бедный. Почему ты так решила? Он был бедно одет? – У него заплатки на рукавах были. Я на мгновение запнулась. Заплатки на локтях. Похож на бедного. В точку попала – я же говорю, дети до черта всего подмечают. Ай да умница! А какое, по-твоему, у него было настроение? – Он был какой-то сердитый. Я сперва хотела попросить, чтобы он мне цепь поправил, а потом побоялась. Вскоре я уже прощалась с обеими: – Спасибо, малышка. И вам спасибо, мэм. Когда я вот так хожу из дома в дом, одетая в куртку и черные джинсы, и на меня из окон смотрят женщины, – не могу представить, что они обо мне думают. Может, просто лениво размышляют: чем такая здоровущая баба занимается? Не иначе как русская. То ли грузовик водит, то ли шпалы укладывает. Зато мужчины мгновенно понимают, кто я такая. Потому что я смотрю на них в упор, не отводя взгляда. Это первое, чему должен научиться любой патрульный, – смотреть на людей в упор. Прямо в глаза. Когда я начала работать под прикрытием и стала ходить в штатском, мне пришлось специально тренироваться, чтобы избавиться от этой привычки. Потому что никто из женщин – будь то кинозвезда, медсестра или глава дипломатической миссии – не смотрит на мужчин так, как полиция. * * * Вернувшись домой, нахожу с десяток сообщений от полковника Тома – за последние дни я к этому привыкла. Он всеми силами старается вывести Трейдера на чистую воду. Хотел пришить ему неуравновешенность и приступы ярости, но смог лишь установить, что тот пару раз ссорился со своими домашними, да еще лет пять назад повздорил с кем-то в баре. Рокуэлл припомнил какие-то случаи, когда Трейдер не совсем галантно вел себя с Дженнифер. Вроде того, что не стал бросать в лужу плащ, чтобы она смогла пройти, не замочив ноги. Полковника Тома явно повело не в ту сторону. К сожалению, он сам себя не слышит. Нарушение этикета – еще не доказательство преступных намерений. – Как собираешься действовать, Майк? Я рассказала. Он сначала замялся, но потом в общих чертах одобрил мои планы. * * * Если у суда присяжных остается открытым вопрос о женщинах на полицейской службе, то остается открытым и вопрос о Тоубе. Несмотря на то что прошло уже столько времени, присяжные в который раз требуют стенограмму судебного заседания. В данный момент Тоуб сидит в другой комнате и смотрит запись телевикторины – одной из тех, где участникам велено прыгать, вопить, улюлюкать и хлопать друг друга по спине, когда они зарабатывают очко. На каждый вопрос предлагается несколько ответов, причем таких, которые основаны не на фактах, а на домыслах. Участники должны говорить не то, что думают они сами, а то, что, по их мнению, думает большинство с улицы. Я подошла и присела на необъятное колено Тоуба. Посмотрела минут пять. Взрослые люди ведут себя как малолетние дебилы. Их спрашивают: по мнению американцев, какой завтрак наиболее популярен среди американцев? Кукурузные хлопья? фу, как скучно. Неправильный ответ! Так считают только двадцать три процента американцев. Кофе с гренками? Йес! Правильный ответ! По мнению американцев, какой способ самоубийства наиболее популярен среди американцев? Снотворные таблетки. Уууу! Йес! По мнению американцев – где находится Франция? В Канаде. Это победа! 11 марта В воскресном номере «Таймc» опубликован некролог. Краткий и обтекаемый. Чувствуется, что полковнику Тому пришлось использовать все свое влияние, чтобы пресса не раздула дело. Некролог содержит лишь скупые биографические сведения и туманное упоминание о том, что «причина смерти пока не установлена». Рядом помещена фотография. Когда она сделана, лет пять назад? Дженнифер улыбается по-детски безмятежной улыбкой. Будто обрадована хорошей новостью. Впервые увидев снимок такой девушки – восторженный взгляд, короткая стрижка, открывающая нежную шею, красивый овал лица, – можно предположить, что он выбран для объявления о помолвке. Но никак не для некролога. Доктор Дженнифер Рокуэлл. Даты жизни и смерти. * * * Помните ту малышку с розовыми бантами и в гольфиках? Четвертого марта она кое-что видела, но ничего не слышала. Зато сегодня у меня была встреча с женщиной, которая слышала. Это миссис Ролф, старушка соседка с верхнего этажа. На часах половина шестого, а она уже под хмельком. Особых открытий я не жду. Что с нее возьмешь? Любительница сладкого хереса, который в голову шибает прилично, а стоит недорого. Так она и скрипит себе потихоньку год за годом. Муж умер. Ее вдовья жизнь намного длиннее короткого замужества. Задаю вопрос о выстрелах. Она объясняет, что задремала в кресле (немудрено), а по телевизору как раз шла пальба. Полицейский сериал или вроде того. Говорит, что явственно слышала только один выстрел, за остальные не ручается. Да и тот был приглушенный, как будто в отдалении дверью хлопнули. А двери в доме массивные: когда он строился, на материалах еще не экономили. В 19:40 миссис Ролф набрала «911». Полиция прибыла в 19:55. Теоретически у Трейдера было предостаточно времени, чтобы замести следы и скрыться. Малышка Софи прикатила домой велосипед со слетевшей цепью «примерно в четверть восьмого», насколько запомнила ее мать. В какое же время Трейдер появился на улице? В 19:30? В 19:41? – Они когда-нибудь ссорились? – Насколько мне известно, нет. Никогда. – Какое у вас сложилось о них впечатление? – Сказочная пара, – отвечает она. Из какой, интересно, сказки? – Просто ужас, – вздыхает миссис Ролф, а сама тянется за стаканом. – Не могу опомниться. Когда-то и я была такой. Любая плохая новость служила лишь поводом для выпивки. У соседкиной соседки собака сдохла – уже повод. – Миссис Ролф, Дженнифер в последнее время не выглядела подавленной? – Дженнифер? Что вы! Она всегда была в прекрасном расположении духа. Всегда. Трейдер, Дженнифер, миссис Ролф – между ними сложились добрососедские отношения. Дженнифер выполняла для старушки разные мелкие поручения. Когда нужно было передвинуть мебель, звали Трейдера. У них был ключ от ее квартиры, у нее – от квартиры Дженнифер. Благодаря этому вечером четвертого марта полиции не пришлось взламывать дверь. Я сказала: дайте-ка мне этот ключ, мэм, его нужно приобщить к делу как вещественное доказательство. На всякий случай оставила ей свою визитку – вдруг что понадобится. В Южном округе до сих пор опекаю нескольких божьих одуванчиков. Зачем мне лишняя головная боль – сама не знаю. Спускаясь вниз, обратила внимание, что дверь в квартиру Дженнифер крест-накрест заклеена оранжевым полицейским скотчем. Решила на минутку заскочить внутрь. Моя первая реакция была чисто профессиональной: как здорово сохранилось место происшествия – с того самого вечера ничего не тронуто. Не только пятна крови на стене, но даже простыни: они смяты точь-в-точь как тогда. Я присела на стул, положив на колени свой револьвер, и попыталась представить, как все происходило. Но память упрямо возвращала меня не к мертвой, а к живой Дженнифер. Она была красива и талантлива, но при этом никогда не ставила себя выше других. Увидев кого-то из знакомых, не отделывалась кивком, а для каждого находила приветливое слово. После встречи с ней всегда оставалось что-то приятное. От каждой встречи с Дженнифер что-то оставалось. 12 марта Сегодня дежурю с двенадцати дня до восьми вечера. Не вынимая изо рта сигарету, безостановочно меняю пленки – аудио-, видео-, аудиовидео-. Мы держим под наблюдением новый отель в Квантро. Как нам стало известно, мафия вкладывает в него большие деньги. Наконец видеосъемка принесла желаемый результат: двое, характерно жестикулируя, вежливо беседуют у фонтана во внутреннем дворике. У нас в городе мафия – это не колумбийцы и не кубинцы. И не якудза. Это исключительно итальянцы. Двое из них – холеные типы в синих костюмах по пять тысяч баксов – оказались заснятыми на нашу пленку. Сразу видно: люди чести, уважаемые господа, размахивающие пальцами. В свое время их собратья было отбросили всяческие ужимки и дешевые жесты, но когда экраны заполонили фильмы о мафии, многие вдруг вспомнили о своих корнях, о чести отцов и дедов – и все закрутилось с самого начала. Так вот, мы намереваемся конфисковать этот отель. Дежурства в офисе я воспринимаю как подарок судьбы. Здесь тишина, день проходит словно в летаргическом сне; единственное, что беспокоит, – это легкая, но неотвязная тошнота. Что поделаешь: женский возраст, больная печень. Печенка виновата в большей степени, чем мое бесплодное чрево. Мне советовали сделать операцию, пересадку печени, – это вполне реально, хотя и дорого. Но риск все-таки есть, поэтому я смотрю на вещи здраво: стоит ли выбрасывать деньги на новую печень, которая все равно будет угроблена? В начале моего дежурства позвонил полковник Том и попросил зайти к нему в кабинет. * * * Он как-то усох. Необъятных размеров письменный стол, за которым он сидит, теперь выглядит, как палуба авианосца. Лицо Рокуэлла стало похоже на башню игрушечного танка с двумя красными лампочками на броне. Он не может оправиться от удара судьбы. Я обрисовала ему свой план действий в отношении Трейдера. Пожестче с ним, говорит полковник. Я-то знаю, тебя учить не надо. Так точно, полковник Том, меня учить не надо. Даю тебе полную свободу действий, Майк, говорит полковник. Вытряхни из него душу. Мне плевать, будет он ходить после этого или нет. Я хочу усышать его признание. Признание, полковник Том? Вот именно, хочу услышать его признание. По внешнему виду Сильверы или Овермарса всегда можно понять, что дело буксует: они начинают приходить на службу с двухдневной щетиной на щеках и подбородке, с припухшими от недосыпа глазами. Как бомжи. Полковник Том выбрит безупречно. Щеки аж отливают. Но под глазами темнеют коричневые круги, глубокие, похожие на коросту. – Не поддавайся на его образованность. Не доверяй его вкрадчивому голосу. Не следуй его логике. Он слишком много о себе возомнил. От него веет злом, Майк. Ему… Молчание. Голова полковника подрагивает. Его воображение рисует страшные картины. Надругательство, колесование, членовредительство, каннибализм, многочасовые пытки, китайская изощренность, афганская жестокость – он бы согласился подвергнуться любой из этих мук, лишь бы избежать самой главной. Лишь бы не жить с мыслью о том, что его дочь вставила в рот револьвер и трижды нажала на курок. У полковника Тома есть для меня что-то новое. Так мне показалось с самой первой минуты. Он взвинчен. Нервно и вто же время деловито просматривает какую-то папку, похожую на лабораторный отчет. Можно только поражаться, насколько внимательно он отслеживаетразрозненные, нерегулярно поступающие материалы посмертной экспертизы. – «В мазках, взятых как из вагинальной области, так и из полости рта, обнаружен эякулят». – Ему стоило огромных усилий прочесть это вслух в моем присутствии. – Из полости рта. Ты понимаешь, что из этого следует, Майк? Я кивнула. А сама подумала: из этого следует, что дело хреновое. Прошло уже восемь дней, а Дженнифер Рокуэлл все еще лежит распластанная, как полуфабрикат, в морозильнике на Бэттери и Джефф. 13 марта Настало время прижать Трейдера. Сначала я планировала так: пусть наши ребята – да хотя бы Олтан О'Бой и Кит Букер – возьмут полицейский фургон, поедут на факультет, где преподает Трейдер, и заберут его прямо из аудитории. Можно даже включить мигалку – без сирены, пожалуй, обойдемся. Пусть сдернут его с лекции и доставят в город. Единственная загвоздка – в этом случае нам придется раньше времени раскрыть карты. Что бы там ни говорил полковник Том, а мы ведь так и не докопались до вероятных мотивов. Поэтому для начала я решила просто позвонить в кампус. В шесть утра. – Профессор Фолкнер? Детектив Майк Хулигэн, отдел по расследованию убийств. Вам надлежит явиться в Городское полицейское управление. Немедленно. Это еще зачем? – спрашивает Трейдер. – Могу прислать за вами полицейский фургон. Вы этого добиваетесь? Он опять: это еще зачем? Пришлось сказать, что нам требуется уточнить ряд деталей. * * * Все складывается как нельзя лучше. С раннего утра в городе бушует метель, прилетевшая с Аляски. Океан обрушил на нас град и мокрый снег с дождем. Ледяной ветер хлещет по физиономии каждого, кто осмелится выйти на улицу. Трейдеру придется топать своим ходом от метро или искать стоянку такси. После такой прогулки он будет рад укрыться даже в подвалах Лубянки – не то что в полицейском управлении. У нас его встретят грязные лабиринты коридоров, нервно вздрагивающий лифт и крашеная блондинка сорока четырех лет с боксерским торсом, с мощными плечами и выцветшими голубыми глазами, которые повидали все. Кроме нее, в кабинете не будет ни одной живой души. Сегодня вторник. В «обезьяннике» убойного отдела остается только горстка свидетелей, подозреваемых и злоумышленников. «Выходные» – это слово означает для нас еженедельный пик преступности, ничего больше – как настали, так и закончились. Погода мерзкая. Но для полиции плохая погода – просто подарок. Трейдеру придется подождать в нашем «обезьяннике», где мы подберем ему веселую компанию: это будут муж, отец и сутенер зарезанной проститутки плюс еще наемный убийца Джеки Зи (на сегодняшний день самый состоятельный человек в мафии), вызванный для проверки алиби. Телефоны в это время молчат. Ночная смена расходится по домам, утренняя неспешно заступает на дежурство. Джонни Мак читает «Пентхауз». Кит Букер, чернокожий здоровяк, весь в жутких шрамах, с золотыми коронками на зубах, пытается настроить допотопный черно-белый телик, чтобы посмотреть трансляцию баскетбольного матча из Флориды. О'Бой одним пальцем тычет в клавиши пишущей машинки. Все наши ребята предупреждены. Полностью в курсе один Сильвера, а остальным лишь сказано, что Фолкнера нужно взять в оборот. Так что поддержки ему ждать неоткуда. В 08.20 профессор отметился в бюро пропусков и поднялся на четырнадцатый этаж. Я наблюдаю, как он с потемневшим лицом выходит из лифта: в правой руке портфель, в левой – розовый квадратик пропуска. От мокрого снега и дождя его фетровая шляпа совершенно потеряла форму, поля обвисли; от пальто поднимается легкий пар, хорошо заметный под лампами дневного света. Ступает осторожно, широко расставляя ноги; стоптанные туфли хлябают. Заметив меня, он говорит: – Если не ошибаюсь, вы – Майк. Доброе утро. А я ему в ответ: – Вы опоздали. Джонни Мак цинично ухмыляется, детектив Букер со смаком чавкает резинкой, а я веду Трейдера в «обезьянник». Там молча указываю на стул и, выходя, запираю за собой дверь. Трейдеру предоставляется уникальная возможность побеседовать с Джеки Зи о проблемах философии. Через полчаса я возвращаюсь. По моему знаку Трейдер поднимается со стула. Веду его мимо лифта обратно в отдел. В этот момент, согласно нашей договоренности, из-за двери с надписью «Преступления на половой почве» вразвалочку появляется Сильвера и обращается ко мне: ну как, Майк, что там у нас? Отвечаю: шлюху, что отсасывала за десять баксов, зарезали на автостоянке. Доставили киллера – Джеки Зи. Ну и еще вот этот. Сильвера измеряет его взглядом и спрашивает: помощь нужна? Да нет, говорю, сама управлюсь. Мне и вправду не нужна никакая помощь. От Сильверы больше ничего не требуется. Мы не станем ломать комедию с двумя полицейскими – добрым и злым. Это чушь собачья. Сериал «Гавайи пять-ноль» смотрели все, причем не по одному разу, но это не главное. Просто постановление Эскобедо, принятое тридцать лет назад, связало нас по рукам и ногам. То ли дело было в прежние времена: каждые десять минут допрос прерывался появлением плохого полицейского, который входил в кабинет и молча бил подозреваемого по голове телефонной книгой. Но у меня есть свои приемы. Я обхожусь без посторонней помощи. Веду Трейдера Фолкнера в кабинет для допросов, лишь на мгновение задержавшись, чтобы прихватить висящий на гвоздике ключ. * * * Возможно, я немного перегибаю палку, оставляя его под замком в полном одиночестве на два с половиной часа. Правда, я предупредила, что можно стучать в дверь, если что-нибудь понадобится. Однако он и бровью не повел. Каждые двадцать минут подхожу к одностороннему окошку – изнутри оно выглядит, как помутневшее, исцарапанное зеркало. Но вижу только человека лет тридцати пяти с кожаными заплатками на локтях. Аксиома: Оставшись в кабинете для допросов, некоторые начинают вести себя так, словно их вот-вот, максимум секунд через пять, стошнит. Такое состояние может длиться часами. Подозреваемый отчаянно потеет. Судорожно глотает воздух. Он не притворяется. Если неожиданно войти и направить ему в глаза яркий свет, то станет видно, что глаза у него круглые, красные, да вдобавок сетчатые, как у насекомого – словно разделенные ржавой проволокой на крошечные выпуклые квадратики. Это означает, что человек невиновен. Виновные засыпают. Особенно ветераны-рецидивисты. Им уже известно, что по правилам игры это мертвое время. Они оттаскивают стул в угол и задают храпака. Вырубаются. Трейдер не спал. Не корчился, не глотал воздух, не рвал на себе волосы. Он работал. Выложил на стол, рядом с пепельницей, стопку машинописных листов, ссутулился под сорокаваттной лампой и начал трудиться над каким-то текстом: щурясь сквозь поблескивающие очки, вносил исправления шариковой ручкой. Так прошел час, потом другой. Вхожу, запираю за собой дверь. От этого под столом автоматически включается замаскированный магнитофон. У меня такое ощущение, будто в комнате нас трое: я чувствую незримое присутствие полковника Тома. Трейдер взирает на меня с равнодушным спокойствием. Бросаю ему через стол папку с увеличенной фотографией Дженнифер на обложке. Рядом кладу лист с объяснением прав подозреваемого. Приступаю. Итак, Трейдер. Задам вам несколько предварительных вопросов. Возражений нет? Пока нет. Сколько лет вы с Дженнифер были вместе? Теперь он заставляет меня ждать. Снимает очки, встречается со мной взглядом. Потом отворачивается. Медленно ощеривает верхние зубы. Отвечает через силу, будто страдает косноязычием. Но косноязычие здесь ни при чем. Почти десять лет. Как вы познакомились? В университете. Разница в возрасте у вас была какая? Семь лет? Она училась на втором курсе, а я писал докторскую. Вы у нее преподавали? Она была вашей студенткой? Нет. Она занималась физикой и математикой, а я – философией. Попрошу об этом подробнее. Вы занимаетесь философскими проблемами естествознания, верно? В настоящее время – да. Но прежде занимался лингвистикой. Лингвистикой? Философскими проблемами языкознания? Совершенно верно. Точнее, семантикой условных конструкций. Меня интересовали различия между «если» и «если бы». А теперь что вас интересует, друг мой? …Множественность миров. В каком смысле? Другие планеты? Множественность миров, множественность форм сознания. Интерпретация относительных состояний. То, что в обиходе называют «параллельными вселенными», детектив. Иногда я становлюсь похожа на обиженного ребенка, который едва сдерживается, чтобы не расплакаться. Так и сейчас. Мне, как ребенку, трудно переносить снисхождение, но из гордости не подаю вида. Здесь идет скорее противодействие, чем жалость к себе. Когда я чего-то не понимаю, то сразу начинаю злиться. Говорю, сжав зубы: нет, от меня так легко не отделаешься. Хотя на самом-то деле именно так от человека и отделываются. Остается только смириться. Значит, познакомились не на почве науки. А каким же образом? …На университетском мероприятии. Когда стали жить вместе? Когда она закончила учебу. Года через полтора. Как можете охарактеризовать ваши отношения? Трейдер на некоторое время замолкает. Я прикуриваю новую сигарету от окурка старой. Как обычно, делаю это с умыслом – чтобы превратить кабинет в газовую камеру. Убийцы, бандиты, проститутки – те, как правило, не возражают (хотя бывают и сюрпризы). Мне показалось, у профессора философии порог чувствительности должен быть пониже. Полная пепельница – это подчас единственно доступный метод давления. Окурком по придуркам, как мы говорим. Один вид переполненной пепельницы вызывает приступ удушья. Вы позволите? Берите. Спасибо. Вообще-то, я бросил. Кстати, после того, как сблизился с Дженнифер. Мы тогда оба бросили. А теперь снова закурил. Как я могу охарактеризовать наши отношения? Это было счастье. Счастье. Но ваша связь близилась к завершению? Ничего подобного. У вас возникли определенные сложности. Ничего подобного. Так. Значит, все было великолепно. Пока примем на веру. Как это понимать? Вы строили планы на будущее. Пожалуй, да. Вы это обсуждали… Я спрашиваю, вы это обсуждали?… Ага. Дети. Вы хотели иметь детей? Вы, лично? Разумеется. Мне тридцать пять лет. Появляется потребность видеть новые лица. А она? Любая женщина хочет иметь ребенка. Он смотрит на меня, видит мой землистый цвет лица, мои глаза. И думает: любая, но не эта. Вы считаете, женщина хочет ребенка как-то иначе, чем мужчина? Дженнифер хотела ребенка не так, как вы? Женщина хочет ребенка физиологически. Для нее это потребность организма. Вот как? Значит, у вас такой потребности не было. Дело не в том. По-моему, каждый человек должен прожить… Полноценную жизнь… Нет, он должен просто прожить жизнь. А остальное приложиться. Вы позволите еще одну?… Берите. На следующей стадии надо отбросить последнюю видимость дружелюбия. Дурацкое дело – нехитрое, как некоторые выражаются. Тоуб, к примеру, так говорит. Здесь полиция изображает переход от подозрений к уверенности, и процесс этот выставляется напоказ. Но и внутри мы тоже меняемся. По крайней мере я меняюсь – иначе не получается. Я действительно должна перейти от подозрений к уверенности. Попросту говоря, мне нужно убедить себя, что этот тип виновен. Нужно влезть в шкуру полковника Тома. Нужно поверить. Захотеть этого. Нужно твердо знать, что подозреваемый виновен. Я это знаю. Я это знаю. Трейдер, я хочу, чтобы вы восстановили в памяти события четвертого марта. Да-да, именно за этим я вас и позвала. Трейдер, мне захотелось убедиться, что ваши слова совпадают с нашими данными. С вашими данными? Да. С вещественными доказательствами, обнаруженными на месте преступления, Трейдер. На месте преступления. Трейдер, мы с вами живем в бюрократическом государстве. Иногда приходится заниматься ерундой. Сейчас вы зачитаете мои права. Верно, Трейдер, я собираюсь зачитать ваши права. Я арестован? Вам смешно. Нет, вы не арестованы. Но это легко исправить. Я буду проходить по делу в качестве подозреваемого? Посмотрим, как будете себя вести. На этой странице… Постойте. Детектив Хулигэн, я ведь в любой момент могу прекратить это представление, не так ли? У меня есть право не отвечать на вопросы. И если не ошибаюсь, право позвонить адвокату. Хотите адвоката? Нам достаточно свистнуть – и сюда явится адвокат. Но это не в ваших интересах. Протокол автоматически будет направлен в управление прокурора штата, и тогда я ничем не сумею вам помочь. Ну что, желаете адвоката? Или предпочтете спокойно побеседовать со мной. Он снова ощеривает зубы; речь его опять становится затрудненной. Однако, вопреки всем ожиданиям, он кивает и говорит: Приступайте. Приступайте. Видите, вот тут у нас написано: «Разъяснение прав». Прочитайте, после каждого абзаца поставьте свою фамилию, инициалы и распишитесь. Вот здесь. И здесь. Ага. Хорошо. Итак, четвертое марта. Воскресенье. Трейдер закуривает очередную сигарету. В тесном кабинете уже не продохнуть. Профессор всем телом подается вперед и начинает говорить – совершенно буднично, сложив перед собой руки и опустив глаза. Воскресенье. Было воскресенье. День складывался, как обычный выходной. Встали поздно. В половине одиннадцатого я пошел на кухню готовить завтрак. Яичницу. За едой читали «Таймс». Да вы сами знаете, как это бывает, детектив. Сидели в халатах. Газету поделили – она взяла «Искусство», а я – «Спорт». Час поработали. Около двух вышли подышать воздухом. Заглянули в кафе, взяли по сэндвичу с ветчиной. Погуляли. В Родем-парке. Погода выдалась ясная. Поиграли в теннис на крытом корте. Дженнифер, как всегда, выиграла. Со счетом три-шесть, шесть-семь. Вернулись около половины шестого. Она приготовила лазанью. Я собрал вещи, уложил их в сумку… Вот это точно, вы собрали вещи. Не понимаю вас. Ночь с воскресенья на понедельник мы всегда проводили порознь. Четвертого было воскресенье. Я сложил вещи в сумку. Вот это точно, вы сложили вещи в сумку. Ведь день-то был необычный, признайтесь, Трейдер. Вы предвидели, как будут развиваться события? Давно? Все шло к тому, что вы ее потеряете. Она тяготилась связью с вами, Трейдер, и вы это чувствовали. Возможно, она уже нашла вам замену. А может, и нет. Это уже несущественно. Так или иначе, ваш роман близился к развязке. А что вы так нервничаете? Дело житейское. Сплошь и рядом такое бывает. Как там в песнях поется: любовь ушла, мосты сожгла. Но вы отказывались смириться, Трейдер. И я вас понимаю. Вполне понимаю. Неправда. Все было не так. Это все ваши домыслы. Повторите, какое у нее было настроение? Обычное. Жизнерадостное. Как всегда. Ага, понимаю. Проведя обычный выходной в обычном жизнерадостном настроении с обычным жизнерадостным любовником, она остается одна и пускает себе две пули в рот. Две пули? Вас это удивляет? Да, не скрою. А разве вас это не удивляет, детектив? В прежние времена я входила в этот кабинет, поигрывая дубинкой, и неизменно добивалась признания. Впрочем, к таким методам приходится прибегать нечасто. Садисты-маньяки, не разменивающиеся по мелочам, убийцы, чье богатое криминальное прошлое занимало несколько томов, – все они ловились на крючок примитивным способом: достаточно было пряди светлых волос или едва различимого следа от кроссовки «Рибок». Этих можно было расколоть по науке. Но в науке Трейдер и сам не слаб – философ. Постараюсь его дожать. Пока не упущен момент. Трейдер, когда именно вы с покойной занимались сексом? Что? У покойной оказались положительные анализы на следы эякулята. Как вагинальные, так и оральные. Итак, когда же вы успели? Не ваше дело. Ошибаетесь, Трейдер, это мое дело. У меня работа такая. А теперь слушайте: я сама вам подробно расскажу, что случилось в тот вечер. Потому что я все знаю, Трейдер. Знаю. Как будто видела своими глазами. У вас с Дженнифер произошло выяснение отношений. Последнее выяснение отношений. Все кончено. Но перед расставанием вам захотелось близости, правда, Трейдер? В такие моменты женщина склонна уступить. По-человечески вполне понятно – уступить. Последний разок. На кровати. Потом на стуле. Завершилось все на стуле, Трейдер. Вы добились своего. А потом выстрелили ей в открытый рот. Причем дважды выстрелил. Вы же утверждали, что было две пули. Вот-вот, утверждала. А теперь слушайте тайну, которая и без того вам хорошо известна. Читайте. Это результаты вскрытия. Три выстрела, Трейдер. Три выстрела. Хочу заметить, это исключает возможность самоубийства. Исключает. Значит, остается предположить, что это сделала старушка соседка миссис Ролф или девочка с розовыми бантиками. Или вы, Трейдер. Это вы сделали. Его прошибает пот, лицо сереет. Во мне просыпается хищник. У Трейдера теперь такой вид, будто он пьян. Нет, скорее, накачался наркотиками. Не то чтобы отрубился, а «поплыл». До меня не сразу дошло, что с ним происходит. У него в сознании складывалась некая картина. Но поняла я это гораздо позже – когда мысленно увидела то же самое. Заметив происшедшую с ним перемену, я спросила: Какие чувства вы испытываете к Дженнифер? Сейчас? В данный момент? Я бы убил ее. Не поняла? Вы все прекрасно слышали. Ну вот и славно, Трейдер. Наконец-то мы перешли к делу. Четвертого марта у вас возникло точно такое же чувство. Ведь так, Трейдер? Ничего подобного. За годы полицейской службы я провела уйму времени в кабинете для допросов, и это не прошло бесследно. Все накладывает на меня свой отпечаток – каждый час, каждая подробность, каждая вспышка ярости. Все слова, которые приходится здесь выслушивать. В том числе и от себя самой. У меня есть свидетельские показания, что вы появились из подъезда в семь тридцать пять. В ярости. «Сердитый». Взвинченный. Припоминаете себя, Трейдер? Да. Время указано правильно. Настроение – тоже. Пойдем дальше. Моя свидетельница утверждает, что выстрелы прозвучали еще до вашего ухода. Пока вы находились в квартире. Вы ведь не станете этого отрицать, Трейдер? Подождите. Ну разумеется, подожду. Я же все понимаю. У вас был тяжелый стресс. Могу представить, до чего она вас довела. И почему у вас не было выбора. На вашем месте мог оказаться любой мужчина. Конечно, я подожду. Все равно вы ничего нового не добавите к тому, что мне и так известно. Голая сорокаваттная лампочка тускло освещает убогую жестяную пепельницу и видавшую виды телефонную книгу. Кабинет для допросов совсем непохож на исповедальню. Здесь виновный ищет не прощения и не отпущения грехов. Он ищет одобрения: сурового одобрения. Ему, как ребенку, невмоготу оставаться наедине с собой. Пусть даже за ним тянется шлейф самых кровавых жестокостей – ему хочется найти понимание. Десятки раз, сидя на этом колченогом металлическом стуле, я привычно повторяла, не моргнув глазом… и одновременно умудрялась изображать дружеское сочувствие: «Ну вот, теперь все понятно. Сколько, говоришь, твоя парализованная теща коптила небо? Тут у кого хочешь терпение лопнет». Или: «Всему есть предел. Говоришь, ребенок ночи напролет орал и спать не давал? И ты решил его наказать. Ну, ясно. У человека нервы не железные». Если бы Трейдер Фолкнер был из тех, кто вечно небрит, кто носит кепку-бейсболку козырьком назад и чавкает жвачкой, то можно было бы и с ним побеседовать в том же духе, поставив локти на стол: «Значит, теннис тебя доконал? Эта долбаная площадка… А уж лазанья была – просто отрава. Да вдобавок ко всему твоя баба ломаться стала…» Мысленно перекрестившись, решаю сделать еще один заход ради полковника Тома – и уж на этот раз довести дело до конца, как я привыкла. Не спешите, Трейдер. И учтите следующее. Как я уже сказала, такое может случиться с каждым. Думаете, я не бывала в таком положении? Ждешь год, ждешь всю жизнь. И вдруг – как гром среди ясного неба: ты, оказывается, никому не нужен. Раньше она клялась, что жить без вас не может, а теперь говорит: проваливай. Я понимаю, каково потерять такую женщину, как Дженнифер Рокуэлл. Желающих прийти вам на смену – хоть отбавляй. Свято место пусто не бывает. Ведь у нее был темперамент – дай Боже, правда, Трейдер? Знаю я этих дамочек. Такая никого из ваших друзей не обойдет вниманием, а потом и до братьев доберется. Под одеялом предложит им такой подарок, что закачаешься, – вы понимаете, о чем я? Все они такие, Трейдер. Все такие. Послушайте меня. Шутки в сторону. Она кое-что сказала перед смертью, Трейдер. Предсмертные слова имеют особый вес. О чем вы, детектив? Я о том, что диспетчер принял сообщение в девятнадцать тридцать пять. Мы прибыли на место преступления через считанные минуты. Вы не поверите, но она была еще жива. И назвала ваше имя, Трейдер. Это слышал Энтони Сильвера. Это слышал Джон Макатич. Это слышала я. Она вас предала. Как вам это нравится, Трейдер? Подумать только. Вдобавок ко всему эта стерва вас предала. Так проходит сорок пять минут. Он повесил голову. Признание как доказательство виновности теряет свою ценность пропорционально времени допроса. Да, ваша честь, после двух недель беспрерывных допросов он сознался. Но я морально готова сидеть здесь шесть часов, восемь, десять. Пятнадцать. Скажите это сами, Трейдер. Просто скажите, и все. Ладно, я буду настаивать на нейтронно-активационной экспертизе. Чтобы установить, стреляли вы в последнее время из огнестрельного оружия или нет. Вы согласитесь пройти через полиграф? Через детектор лжи? Я-то знаю, какова будет следующая стадия. Вам придется предстать перед большим жюри, Трейдер. Да, вы меня правильно поняли… Гм-м. Ну хорошо, начнем с начала. Придется повторить все заново. А потом еще раз. И еще. Он медленно поднимает голову. У него ясный взгляд. Ясное лицо. Взволнованное, но ясное. И в этот момент я отчетливо сознаю две вещи. Во-первых, он невиновен. Во-вторых, он может это доказать. Представьте себе, детектив Хулигэн, мне известно, что такое большое жюри. Это слушания в суде присяжных, которые имеют целью установить, есть ли основания для возбуждения уголовного дела. Вот и все. Вы, наверно, полагаете, что я путаю суд присяжных и Верховный суд. Как те тупые подонки, которые проходят перед вами в этом кабинете. То, чем вы сейчас занимаетесь, – это… жалкие потуги. Сочувствую вам, Майк. Послушайте себя. Вы поете с чужого голоса. Вашими устами вещает полковник Рокуэлл. Беднягу можно пожалеть, но ему должно быть стыдно так вас использовать. Однако задумано неплохо… очень неплохо. На прошлой неделе у меня было с десяток встреч – с матерью, с братьями. С моими друзьями. С ее друзьями. Я открывал рот, но не мог произнести ни звука. Только сейчас ко мне вернулась связная речь. Прошу вас, давайте продолжим. Не знаю, насколько можно доверять вашим словам. Многое из того, что вы тут наговорили, не укладывается ни в какие рамки. Полагаю, что результаты баллистической экспертизы – подлинные, и мне остается только смириться с тем, что в них записано. Возможно, вы сами согласитесь мне подсказать, где здесь правда, а где – шантаж. Майк, вы нагородили Бог весть что, пытаясь придать этой истории таинственность. Сами понимаете, это бред. Хотя концы с концами сходятся. Но здесь есть настоящая тайна. Непостижимая тайна. Когда я говорю, что готов убить Дженнифер – это чистая правда. В тот вечер, когда она умерла, наши отношения были прежними: я сам был к ней привязан и не сомневался в ее преданности. Но теперь… Майк, в действительности было вот как: эта женщина словно сошла на землю с небес. Знаете, что я вам скажу? Лучше бы я и в самом деле убил Дженнифер. Арестуйте меня. Увезите в тюрьму. Отрубите мне голову. Лучше бы я ее убил. Своими руками. Не оставив дырок от пуль. Потому что это куда лучше, чем нынешний кошмар. Если бы вам довелось заглянуть в наблюдательное окошко, то окончание допроса не показалось бы вам слишком странным – эти стены и не такое видели. При виде вышеупомянутой сцены любой из убойного отдела лишь покачает головой и со вздохом пройдет мимо. Подозреваемый и следователь держатся за руки. У обоих текут слезы. Я плачу о нем; я плачу о ней. Я плачу о себе. О том, что я делала с людьми в этих стенах. О том, что эти стены сделали со мной. Они меня давили и растягивали. Все мое тело, снаружи и изнутри, покрылось налетом, похожим на тот, который я обнаруживаю по утрам у себя на языке. 14 марта Спала до полудня; меня опять разбудил посыльный, прибывший от полковника Тома. Доставлена дюжина алых роз – «с извинениями, любовью и благодарностью». А также запечатанная папка. В ней протокол вскрытия. Его заказал, а скорее всего и отредактировал полковник Том. Кассету я видела. Теперь надо прочесть текст. Потребовалось четыре кружки кофе и полпачки сигарет, чтобы хоть немного утихомирить печень, которая ночью вздулась, как тесто. Потом нужно было принять душ. Когдая, подпоясав халат, уселась на диван, время подходило к двум. У меня есть аудиозапись, которую сделал по моей просьбе Тоуб, – она мне ужасно нравится: восемь различных версий «Ночного поезда». Оскар Питерсон, Джорджи Фейм, Моуз Эллисон, Джеймс Браун. Для нас это своеобразный гимн дешевой квартире. Плату вносим чисто символическую. Мы ее даже не замечаем. Ночной поезд замечаем, а квартплату – нет. Так вот, я кручу на магнитофоне эту пленку – и одновременно верчу в руках канцелярскую папку. Десять лет пила без передышки, допилась до того, что стала дуть на мороженое, а следующие десять лет маюсь от похмелья (и еще лет двадцать промучаюсь). Да и вчерашний день, мягко говоря, на пользу не пошел. Чувствую свой лишний вес и нездоровую бледность; после душа не проходит испарина. * * * Наес est corpus. Данное тело: Дженнифер, у тебя был рост метр семьдесят, вес пятьдесят семь килограммов. Содержимое твоего желудка составил полностью переваренный завтрак, включавший в себя яичницу и бутерброд с лососиной, а также обед – частично переваренная лазанья. Синюшность обнаружена только там, где ей следовало быть. Твое тело не ворочали. Не перетаскивали с места на место. Отдача. У тебя на правой руке и предплечье обнаружены микроскопические частицы крови и ткани. У нас это называется «отдача». Кроме того, правая рука у тебя скрючена из-за трупного спазма. Или от трупного окоченения. Изгиб курка и рисунок рукояти отпечатались на твоих тканях. Ты очень крепко сжимала револьвер. Дженнифер, ты сама себя убила. Дело закрыто. Конец. 16 марта В полицейском управлении это не обсуждается. Ходим как побитые. Но теперь никто не сомневается, что вечером четвертого марта Дженнифер Рокуэлл покончила с собой. Если бы она села в машину, проехала сто миль к северу и пересекла границу штата, то умерла бы невиновной. Но у нас в городе самоубийство считается преступлением. Она совершила преступление. В своем роде идеальное преступление. Да, она не избежала разоблачения. Зато избежала наказания. И публичного позора тоже избежала. Если это можно назвать позором. Спросите у коронера, который осмотрел труп и снял все подозрения. Если заглянуть в глубь веков, коронером раньше называли сборщика податей. Как говорили римляне: Coronae custodium regis. Хранитель царских поборов. Он взимал налоги с мертвецов. Все имущество самоубийц конфисковывалось в пользу казны. Наравне с имуществом других преступников. В наши дни городской коронер трудится в управлении судебно-медицинской экспертизы. Зовут его Джефф Брайт; он приятель Тома Рокуэлла. Брайт написал: «Причина смерти не установлена». Полковник Том. насколько я знаю, настаивал на формулировке: «Смерть наступила в результате несчастного случая». В конце концов они сошлись на первой версии. Как и мы все. * * * Повторю, я никогда не чувствовала с ее стороны ни тени осуждения, даже когда была совершенно беззащитна перед любым выражением презрения. И сегодня не мне судить Дженнифер Рокуэлл. Самоубийство, как и все великие потрясения, исходы и поражения, случается там, где нет выбора. Зато страдания – полной мерой. Мысленно возвращаюсь к тому времени, когда Рокуэллы заточили меня, в полубессознательном состоянии, у себя в доме. У Дженнифер – она тогда была стройнее и трепетнее, чем в зрелые годы, – хватало своих забот. В девятнадцать лет она запуталась в каких-то неприятностях. Это был выверт затянувшегося отрочества. Сейчас я припоминаю, как ее родители нервно мерили шагами гостиную. Вроде бы речь шла о каком-то отвергнутом друге, который то ли не хотел, то ли не мог от нее отказаться. Да, а еще всплыла некая подруга (кажется, что-то связанное с наркотиками), она же соседка по университетскому общежитию. Дженнифер вздрагивала от каждого телефонного звонка, от стука в дверь. Но, несмотря на страхи и переживания, она каждый вечер заходила ко мне, чтобы ободрить и почитать вслух. Она меня не осуждала. А я не осуждаю ее. * * * В действительности произошло вот что. Эта женщина словно сошла на землю с небес. Ну. Да. Знаю я это сошествие с небес. 18 марта На похоронах ни почетного караула, ни ружейного салюта, ни духового оркестра. Кое-где – белые фуражки, золотые галуны и орденские планки. Зато отпевание по всей форме. Маленький седой человечек в черном одеянии говорил – в переводе на человеческий язык: «Теперь мы о ней позаботимся. Доверьте ее нам, поручите ее церкви, что стоит посреди зеленых лужаек, устремленная шпилем прямо в небеса…» Нет, похороны совсем не походили на полицейский сбор. Мы там оказались в меньшинстве. Стояли, опустив глаза, объединенные нашим общим поражением, среди армии штатских. Казалось, на похороны явился весь кампус. Никогда не видела такого скопления открытых молодых лиц, искаженных горем. Был там и Трейдер – стоял вместе с семьей Рокуэллов. Его братья присоединились к братьям Дженнифер. Том и Мириам, застыв как изваяния, неотрывно смотрели на могилу. Земля, прими эту непрошеную жертву. Когда присутствующие стали расходиться, я шагнула к живой изгороди, чтобы пробежать пуховкой по щекам и выкурить сигарету. От переживаний невыносимо хочется курить – больше, чем от кофе, выпивки или секса. Обернувшись, я заметила, что ко мне направляется Мириам Рокуэлл. Ее лицо, обрамленное черной шалью, напоминало лица таинственных нищенок из Иерусалима или Касабланки. Прекрасное, но требовательное лицо. Мне стало ясно, что история с ее дочерью для меня не закончилась. Черт побери. Мы постояли обнявшись – отчасти потому, что солнце в тот день само замерзло, повиснув в небе холодным шариком желтого льда. Мириам осунулась, но, в отличие от мужа, не выглядела раздавленной. А вот полковник Том, ожидавший поодаль, превратился в тщедушного старика. Однако он не проявлял никаких признаков безумия. Грусть, растерянность – да, но не безумие. – Впервые вижу твои ноги, Майк, – сказала Мириам. – Что ж, полюбуйтесь, – ответила я и вместе с ней стала разглядывать свои ноги в черных чулках. – А от кого у Дженнифер были такие ножки? – пользуясь моментом, внезапно спросила я. – Вроде бы не от вас. Мы с вами слегка похожи. У Дженнифер были ноги как у беговой лошадки. Мои же смахивают на отбойные молотки – да и у Мириам не лучше. – Я раньше не раз говаривала, мол, она всю жизнь будет гадать, откуда у нее такая фигура. Пусть себе ломает голову. В кого она вышла фигурой, в кого – лицом. А форма ног – это от Райаннон, от матери Тома. Мы замолчали. Я приходила в себя, затягиваясь сигаретой. Для меня это были мгновения отдыха. – Майк… Послушай, Майк, мы кое-что узнали про Дженнифер и хотим поделиться с тобой. Ты готова? – Готова. – Ты не видела результаты токсикологической экспертизы. Том их уничтожил. Майк, Дженнифер сидела на литии. Литий… Мне требовалось переварить эту новость – литий. В нашем городе (его не зря прозвали Наркотаун) полиция невооруженным глазом видит наркомана. Литий – это легкий металл, который применяется в производстве смазочных материалов, сплавов и химических реактивов. А карбонат лития (если не ошибаюсь, это вроде бы соль) используется как стабилизатор психоэмоционального состояния. Вот это действительно прозвучало как гром среди ясного неба. Ведь литий назначают при одном из самых тяжелых психических расстройств – при маниакально-депрессивном психозе. Я спросила: – И вы не знали, что у нее были такого рода проблемы? – Нет. – А Трейдер в курсе? – Трейдеру я не сказала. Обошла этот вопрос. В общем, нет, он не в курсе. Нет! Кто бы мог подумать такое о Дженнифер – она выглядела абсолютно уравновешенной. Да, люди много чего делают тайком. Убивают, хоронят, разводятся, женятся, меняют пол, сходят с ума – и никто ни сном ни духом не ведает. Рожают тройню в ванной – и все шито-крыто. – Понимаешь, Майк, нам от этого, конечно, не легче, но все-таки история нашла хоть какое-то объяснение. – И как это пережил полковник Том? – Постепенно оправился. Я уж стала бояться, что мы его потеряем. Но он оправился. Мириам резко обернулась в ту сторону, где стоял ее муж. Отвисшая нижняя губа, остекленевшие глаза. Как будто теперь он подсел на литий. Его психоэмоциональное состояние стабилизировалось. Он не моргая смотрел сквозь вселенскую дымку. – Видишь ли, Майк, мы искали ответа на вопрос «почему?». И кажется, нашли. Но теперь возникает вопрос «кто?». Кто такая была наша Дженнифер? Я выжидала. – Найди ответ, Майк. Кроме тебя, некому. Можешь не торопиться. Том тебя отблагодарит. Найди ответ. Дело можно доверить только тебе, Майк. – Но почему? – Потому что ты – женщина. И я согласилась. Сказала: ладно. Хотя понимала, что эта история – не голливудский сироп и не детские игрушки. Знала, что ответ будет страшным. Знала, что он приведет меня к какому-то пределу – и дальше, за последнюю черту. Знала – как теперь мне кажется, знала уже тогда, – что смерть Дженнифер Рокуэлл откроет нашей планете нечто новое, доселе неслыханное. – Вы уверены, что хотите получить ответ? – спросила я. – Этого хочет Том. Ведь он – полиция. А я его жена. Так что все в порядке, Майк. Хоть ты и женщина, но, по-моему, достаточно решительная. – Наверно, – сказала я и опустила голову. Я достаточно решительная. Но с каждым часом все меньше этим горжусь. Мириам снова повернулась к мужу и медленно кивнула. Прежде чем направиться к нему, она еще раз спросила: – Никак не пойму, Майк, кто же такая была наша Дженнифер? * * * Наверно, теперь у всех нас в сознании живет этот образ. И эти звуки. Кадры из фильма. Они посещают Мириам. Посещают меня. В прокуренном кабинете для допросов я видела их по ту сторону глаз Трейдера – кадры из фильма о смерти Дженнифер Рокуэлл. Вы бы не увидели в них Дженнифер. Вы бы увидели только стену у нее за головой. Первый выстрел – и расцветает кошмарный красный цветок. Удар, стон и судорога. Потом второй выстрел. Удар, всхлип, вздох. Потом третий. Вы бы ее не увидели. Часть II. Самоубийство Психологическое вскрытие Самоубийство – это ночной поезд, стремительно уносящий в темноту. Можно добраться туда и своим ходом, но так гораздо быстрее. Надо лишь купить билет и войти в вагон. За билет придется отдать все что есть. Только это билет в один конец. поезд увезет тебя в ночь и там оставит. Ведь это ночной поезд. Не могу отделаться от чувства, будто в меня вселился кто-то посторонний: то и дело во тьме вспыхивает чужой карманный фонарик. Во мне живет Дженнифер Рокуэлл – она пытается открыть мне то, чего я не хочу видеть. Самоубийство – это жестокая схватка ума и тела, в которой нет победителя. Черт, надо бы притормозить. Надо сбавить обороты. * * * То, чем я сейчас занимаюсь, используя шариковую ручку, магнитофон и компьютер, – сродни ремеслу Поли Ноу, который орудует электропилой, зажимом и скальпелем. Я тоже провожу вскрытие, только психологическое. В этом ремесле я поднаторела. Набила руку. Вспоминаю: Было недолгое время, когда меня за глаза называли «Майк Суицид». В лицо мне такое бросили только один раз, а вскоре эта кличка сама собой отлипла. Даже наши циники поняли, что перегнули палку – прозвище звучало оскорбительно. Причем не для тех бедолаг, которые сводят счеты с жизнью, запершись в гараже, в машине с включенным движком, или лежа в ванне, в собственной кровавой жиже. Оскорбительно в первую очередь для меня. Это означало, что я, как дура, готова была мчаться по любому звонку без разбора. Между тем выезд на самоубийство – только лишняя холера: не влияет ни на процент раскрываемости, ни на выплату сверхурочных. Когда среди ночи поступал вызов, дежурный – Мак или О'Бой – прикрывал ладонью трубку и нахмурившись говорил: «Может, съездишь, Майк? Там подозрение на суицид. А мне подзаработать надо – матери на операцию не хватает». Дескать, ему самому ловить тут нечего. К тому же этот примерный сынок считает, что выезд на самоубийство – ниже его детективного достоинства. Ему подавай настоящих преступников, а не каких-то блаженных – таким сто лет назад даже на кладбище места не находилось: оттаскивали их в канаву и засыпали камнями, да еще кол в сердце могли вбить. Дальше – больше. Парни просто делали кислую мину и протягивали мне трубку: «Майк, суицид». В конце концов мое терпение лопнуло. Но возможно, они были правы. Неведомая сила влекла меня на место самоубийства. Я ползала на карачках под мостом на берегу реки, растерянно застывала посреди сарая, видя, как на стене медленно покачивается тень, а сама думала: до какой же степени нужно ненавидеть свою жизнь, чтобы восстать против Божьего промысла? Вместе с другими я без отрыва от службы прошла курс, который назывался «Самоубийство: Общие закономерности», а потом еще прослушала – опять же в рабочее время – дополнительные лекции на тему «Сценарии самоубийства». Нам показывали графики и диаграммы, схемы в виде концентрических окружностей, цветовую маркировку, стрелки, спирали, лесенки. В Южном округе мне приходилось вести работу по профилактике самоубийств, а в убойном отделе на мою долю пришлось около сотни подобных расследований. Я досконально изучила не только физиологические аспекты суицида, но и предсмертную картину, ante mortem. Смерть Дженнифер шла вразрез со всеми закономерностями. Дженнифер не укладывалась в схемы. Сегодня воскресенье. У меня на диване разложены папки. Просматриваю свои конспекты, чтобы вспомнить пройденное: • У представителей всех без исключения культур риск самоубийства увеличивается с возрастом. Но неравномерно. В середине графика диагональные линии имеют почти горизонтальный отрезок, похожий на лестничную площадку. Согласно статистике (если ей можно верить), люди, достигшие двадцати лет, спокойно живут до среднего возраста, с наступлением которого происходит резкий скачок самоубийств. Дженнифер было двадцать восемь лет. • Примерно 50 процентов самоубийц совершали предварительную попытку: парасуицид или псевдосуицид. 75 процентов предупреждали близких. У 90 процентов наблюдалась эгрессия – бегство от действительности. Дженнифер не совершала предварительной попытки. Насколько мне известно, она не предупреждала никого из близких. Она никогда не бежала от действительности. • Самоубийство находится в непосредственной зависимости от наличия подручных средств (например, газа). Уберите средство – и вероятность самоубийства резко снизится. Дженнифер не понадобилось открывать газ. Как у большинства американцев, у нее был револьвер. • Это мои записи. А какие записи ведут они? И вообще, многие ли из них оставляют письма? Одни исследования называют цифру в 70 процентов, другие – 30. Считается, что предсмертные записки самоубийц нередко уничтожаются близкими. Самоубийства часто бывают закамуфлированными. Картина смазанная, припорошенная. Аксиома: Самоубийство порождает ошибочные версии. Дженнифер, насколько известно, не оставила предсмертного письма. Но я знаю, что она его написала. Нутром чую. Самоубийство нередко выбирает какую-то одну семью, но по наследству не передается. Оно следует определенному сценарию, имеет определенную конфигурацию. Однако не обусловлено генетически. Если мать покончила жизнь самоубийством, это не значит, что и дочь непременно поступит так же. Но для дочери приоткрывается дверца… Вот некоторые советы и запреты. В основном, конечно, запреты: Не работай там, где смерть. Не связывайся с фармацевтикой. Не будь иммигрантом. Например, немцем, особенно из вновь прибывших. Не будь румыном. Не будь японцем. Не живи там, куда не проникает солнечный свет. Не будь гомосексуалистом подросткового возраста: каждый третий совершает попытку самоубийства. Не будь стариком в Лос-Анджелесе. Не будь алкоголиком. Алкоголизм – это самоубийство в рассрочку. Не будь шизофреником. Не слушайся внутренних голосов. Не впадай в депрессию. Старайся поднять себе настроение. Не будь Дженнифер Рокуэлл. И не будь мужчиной. Делай что хочешь, только не родись мужчиной. Тони Сильвера, конечно, просто трепался, когда говорил: «Парня девушка любила и сама себя убила». Наоборот, скорее, убьет себя парень. Попытка самоубийства – по части женщин: у них это случается вдвое чаще, чем у мужчин. Совершение самоубийства – по части мужчин: у них это получается вдвое чаще, чем у женщин. Есть только один день в году, когда спокойнее быть мужчиной. День Матери. День Матери – это день самоубийств. Почему? Ума не приложу. Связано ли это с обжорством в гостиничных ресторанах, где в этот день бесплатно кормят завтраком, плавно перерастающим в обед? Вряд ли. На самоубийство решаются женщины, оставшиеся без обеда. Женщины, оставшиеся без детей. * * * Не будь Дженнифер Рокуэлл. Вопрос: а почему нет? Факторы стресса Перво-наперво надо поговорить с врачом Дженнифер, его зовут Хай Талкингорн. Вот уже много лет я сталкиваюсь с этим стариканом у Рокуэллов: то на барбекю, то на рождественской вечеринке с коктейлями. Если помните, именно его вызвал полковник Том, когда меня скрутило после детоксикации и я отлеживалась у Рокуэллов, в одной из спален на первом этаже. Из-за страшной ломки те дни для меня словно затянуты туманом. Талкингорн – типичный эскулап старой закалки, невысокий, лысый, с выцветшим взглядом. С годами все явственнее обращает свою медицинскую премудрость вовнутрь – решил, что надо когда-то и о себе позаботиться. Бывает и другой тип старого лекаря – пьяница. Или завязавший. Когда я завязала, Дженнифер каждый вечер приходила ко мне в комнату. Садилась в уголке и читала вслух. Подходила, чтобы потрогать мой лоб, давала попить. Короче. Я позвонила Талкингорну еще восьмого марта, почти две недели назад. И что вы думаете? Оказалось, этот старый хрыч отправился в картежный круиз по Карибскому морю. Пришлось просить секретаршу, чтобы та передала ему сообщение на пейджер, и доктор позвонил мне своим скрипучим голосом прямо с борта круизного судна «Флеш-рояль». Сообщила ему печальное известие и объяснила, что веду расследование. Он сказал, чтобы я еще раз созвонилась с секретаршей и записалась к нему на прием. Так я и сделала. Заодно выяснила, что покером увлекается не сам Талкингорн, а его жена. Пока он загорает на палубе, она просаживает деньги за ломберным столом. Хай Талкингорн оборудовал кабинет в огромном жилом доме готического стиля, неподалеку от Элтон-парка. В ожидании своей очереди мне пришлось сидеть в узком коридоре. По правую руку от меня томился страдалец с замотанным ухом, по левую – еще один, с забинтованным горлом. Высохшая, как мумия, секретарша, замурованная в стеклянную кабинку, перебирала справки и отвечала на телефонные звонки: «Приемная доктора Талкингорна». Какие-то юнцы в белых халатах – видимо, практиканты – сновали взад-вперед с пробирками и медицинскими картами. На стеллажах, от пола до потолка, громоздились папки и скоросшиватели. На них сквозь слой пыли читались надписи. «Биопсия», «Анализы мочи». Когда секретарша кивком пригласила меня пройти, пациенты, которых я про себя успела окрестить «Ухо» и «Горло», недовольно заворчали. Из полутьмы коридора я попала в ярко освещенный, по-немецки аскетичный кабинет, где меня обдало привычным запахом дезинфекции. Собираясь на эту встречу, я подозревала, что загоревший после круиза Хай будет похож на припудренного покойника. Ничуть не бывало: он выглядел как огурчик. Сидит себе за столом, довольный жизнью и даже с искоркой во взгляде. И вот что мне вспомнилось. Когда меня мучили глюки, я не могла различить, кто из посетителей приходил ко мне на самом деле, а кто только мерещился. Все мысли были об одном – как бы не отдать концы в ближайшие полчаса. Чтобы хоть на что-то переключиться, я заставляла себя думать: вот призрак, сейчас я с ним трахнусь. По крайней мере убью время. Но когда в комнату заходил Хай Талкингорн, у меня таких мыслей не возникало. Взгляд его выцветших глаз говорил: я слишком хорошо знаю смерть. Так что потише. Не поднимай Хай. – Здравствуйте, доктор. – Мое почтение, детектив. Присаживайтесь. – Как прошел круиз? Ваша супруга в выигрыше? – Осталась при своих. Печально, что я не успел на похороны. Хотел сесть на самолет в Порт-оф-Спейн, но не получилось. Я уже. разговаривал и с полковником, и с миссис Рокуэлл. Всеми силами постараюсь их поддержать. – Значит, вы догадываетесь, зачем я пришла. Мы помолчали. Я открыла записную книжку и поразилась собственным записям, сделанным накануне: «Природа расстройства: реактивная / нереактивная? Аффективная / идеационная? Психологическая / органическая? Внешняя / внутренняя?» Собравшись с духом, я начала: Доктор Талкингорн, что вы можете сказать о Дженнифер Рокуэлл как о пациентке? …Э-э… ничего. Как это «ничего»? Что записано в ее истории болезни? У нее не было истории болезни. Не понимаю. Насколько мне известно, она вообще не болела. Разве что в младенчестве. Просто для порядка являлась на осмотр. Когда она последний раз была у вас на приеме? На приеме? Наверно, год назад. Она наблюдалась у других врачей? Не вполне понимаю ваш вопрос. Она ходила к зубному. Посещала гинеколога, доктора Арлингтон – мы с нею хорошо знакомы. Там та же картина. У Дженнифер, можно сказать, было отменное здоровье. Тогда почему она принимала литий, доктор? Литий? Она никогда не принимала литий, детектив. Вот, взгляните. Это заключение токсикологической лаборатории. Дженнифер состояла на учете у психиатра? Категорически нет. Меня бы сразу об этом известили – вы же понимаете. Он взял у меня из рук ксерокс заключения и с негодованием пробежал его глазами. С молчаливым негодованием. Я знаю, о чем он думал. Если она получила литий не от врача, то от кого? И дальше: в нашем городе можно достать все что угодно – без труда. Кому-кому, а мне это доподлинно известно. Причем не у скользкого пройдохи, а у вежливого мерзавца в белом халате. Названия препаратов сейчас такие, что не каждый выговорит… Пауза затянулась. Должно быть, у медиков паузы – не редкость. В родильной палате, в рентгеновском кабинете, в операционной. В конце концов доктор Талкингорн перестал ломать голову. Едва заметно пожав плечами, он отринул непрошеные мысли. Ну что ж. По крайней мере хоть какая-то ясность. Она занималась самолечением. А это всегда самообман. В каком смысле? К примеру, ипохондрия. Психотропные препараты ее только усугубляют. Возникает кумулятивный эффект. Скажите, док, вас удивило известие о ее смерти? Удивило. Еще как. У меня сжалось сердце при мысли о Томе и Мириам. Но в моем возрасте. У людей моей профессии… Не знаю, что меня может особенно… поразить. Меня так и подмывало сказать: а ведь люди вашей профессии частенько накладывают на себя руки, не правда ли? Чистая правда. У вас уровень самоубийств втрое выше, чем у средних обывателей. А у психиатров – у тех выше аж в шесть раз. За ними, в порядке убывания, следуют ветеринары, фармацевты, стоматологи, фермеры и терапевты. Какая здесь связь – не знаю. Возможно, постоянная близость к смерти или загниванию. Или просто близость к страданию – пусть даже безмолвному. Опять же, доступность средств. В научных статьях пишут о «профессиональном риске». Но ведь у полиции профессионального риска не меньше. Мы тоже склонны к суициду, но не в такой степени, как эти камикадзе в белых халатах. Особенно опасный период – это выход на пенсию. Мне кажется, причиной всему – утеря власти. На службе человек ежедневно проявлял свою власть, а потом в одночасье остался ни с чем. Подняв глаза от своих записей, я заметила едва уловимое изменение во взгляде Талкингорна. Его мысли переключились на меня. Допрос закончился. Теперь перед ним сидела детектив Майк Хулигэн, которую он знал как облупленную. Полицейская алкоголичка. Бывшая пациентка. Выцветшие глаза разглядывали меня не без одобрения, но обдавали холодом. От этого настроение не улучшалось – ни у него, ни у меня. – Вижу, вы держите себя в форме, детектив. – Да, сэр. – Никаких рецидивов, ничего не беспокоит? – Нет, сэр. – Это хорошо. Вы ведь тоже на своем веку многое повидали, верно? – Верно, сэр. Да, конечно, сэр. * * * Вернувшись домой, я отыскала список, составленный сразу после похорон. Он озаглавлен коротко и ясно: «Факторы стресса». Но вопросы, которые в нем перечислены, еще не прояснились: 1. Постоянный партнер? Трейдер. Детали, о которых он не догадывался? 2. Деньги? 3. Работа? 4. Физическое состояние? 5. Психическое состояние? Нарушения: а) психологические? б) идеационные / органические? в) метафизические? 6. Тщательно скрываемая тайна? Потрясение? Детство? 7. Другой постоянный партнер? Пункт 4 можно вычеркнуть. Остается вспомнить, что я имела в виду под пунктом 5 в. И обдумать пункт 7. Не был ли Номер Семь поставщиком лития? Предчувствие крушения Место смерти – хрупкое, как орхидея. Токи самой смерти несут сюда увядание и распад. Но то место смерти, которое не дает мне покоя, таит в себе вечную молодость. Оно до сих пор опечатано оранжевым скотчем. Вход воспрещен. Я вхожу. Пятна крови на стене почернели, а по краям словно подернулись ржавчиной. В верхней части, ближе к потолку, самые мелкие брызги собрались в стайку, как головастики, устремившиеся на выстрел. Из стены криминалисты вырезали прямоугольник – как раз в середине пятна, где была дырка от пули. Под ним кровь размазана вниз – след от намокшего полотенца. Вспоминаю о Трейдере и ловлю себя на неуместной мысли: да-а, квартира требует ремонта… Я близка к тому, чтобы отыскать швабру и начать уборку. Когда вернется Трейдер, сможет ли он спать в этой комнате? Сколько слоев краски захочет нанести на стену? Как ни странно, Трейдер Фолкнер видится мне единомышленником. Не прошло и недели с того дня, когда я из кожи вон лезла, чтобы подвести его под высшую меру, а теперь он видится мне чуть ли не другом. Мы с ним разговорились на поминках у Рокуэллов. Это его ключ я сейчас сжимаю в руке. Трейдер подсказал мне, где искать. Все личные бумаги Дженнифер хранила под замком, в синей шкатулке. И от этой шкатулки у меня тоже есть ключ. Но прежде всего я обхожу квартиру, шаг за шагом, чтобы настроиться. На зеркале у телефона – желтые листки с клейким слоем, на дверце холодильника – магнитные буквы для игры в скрэббл (из них набраны слова «МОЛОКО» и «ФИЛЬТРЫ»), на полке в ванной – косметика, шампуни и пара флаконов с обычными лекарствами. В стенном шкафу – ее свитера в пластиковых пакетах. В ящике для белья – целая галактика, ослепительная чистота ночных звезд… Не так давно кто-то сказал: каждое самоубийство – это подарок сатане. Я так не считаю – ведь, насколько мне известно, сатана происходит из благородного сословия. Но если дьявол не принадлежит ни к какому сословию – тогда еще можно согласиться: от каждого самоубийства он потирает руки. Потому что самоубийство – это хаос. Как объект исследования, самоубийство отличается крайней бессистемностью. Этот акт лишен формы и контуров. Человеческая сущность скукоживается, проваливается внутрь себя – постыдно, судорожно, нелепо. А внутри – только хаос. Тогда как в квартире я наблюдаю образцовый порядок. Мы с Тоубом жуткие неряхи, а когда двое нерях живут вместе, неряшество не складывается, а возводится в квадрат. Или в куб. А здесь меня окружает торжество аккуратности. Все на своих местах, все совершенно естественно. Никакой окаменелости. Обычно дома самоубийц принимают мрачный, подавленный вид. Оставшиеся без присмотра вещи вопрошают: разве мы были тебе не по душе? Разве с нами тебе было плохо? Однако в квартире Дженнифер каждый предмет словно ожидает возвращения любимой хозяйки – так и кажется, что она вот-вот впорхнет в дверь. Вопреки здравому смыслу, начинаю ощущать, что мне здесь хорошо. И это после того, как я столько времени не находила себе места. Дом стоит на отшибе, спустя полчаса пребывания в нем чувствуешь, как по небосводу скользит солнце: на стенах играют блики. В гостиной у Трейдера и Дженнифер были два секретера и два письменных стола – два рабочих места на расстоянии нескольких шагов. На столе у Трейдера лежит лист бумаги, на котором написано: На столе у Дженнифер лежит лист бумаги, на котором написано: Смотришь – и думаешь: вот ведь как. Он ее слышал. Она его слышала. Они говорили на одном языке. Не к этому ли надо стремиться? В нескольких шагах – любимый человек, равный тебе во всем. Тишина, работа мысли, общее дело. Не к этому ли надо стремиться? Рядом с ним, в одной комнате, находилась женщина. Рядом с ней, в одной комнате, находился мужчина. В нескольких шагах. Я щелкнула замком синей шкатулки. Нашла в ней девять фотоальбомов и девять перевязанных крест-накрест пачек писем – все от Трейдера. История жизни Дженнифер в иллюстрациях и комментариях. Методично разделенная на главы. По привычке или с особой целью? Когда самоубийство планируется заранее, на человека нередко накатывает дурацкая блажь «навести порядок в делах». Попытка завершить. Подойти к финалу. Но здесь такого порыва не ощущалось – все, что связано с Трейдером, изначально береглось как святыня. Вытряхнув содержимое шкатулки на ковер, я опустилась на колени возле россыпи бумаг и взяла самое первое письмо, датированное июнем 1988 года. Дорогая мисс Рокуэлл, не сердитесь, но сегодня во все глаза следил за вашей игрой на втором корте. Как вы великолепно передвигаетесь по площадке, какой мастерский удар слева! Смею надеяться, когда-нибудь мне выпадет честь с вами сыграть или взять у вас урок. Возможно, вы меня помните: темноволосый нескладный «чайник» на первом корте. И дальше в том же духе («Вы здорово провели сет!»), но уже с упоминаниями о лекциях и встречах в кафе. История получает продолжение на страницах альбома: вот они на корте, сперва по отдельности, потом вместе. Размолвка. Примирение. Близость. Любовь. Поездки: Дженнифер в лыжном костюме, Дженнифер на пляже. Потрясающая фигура. В двадцать лет Дженнифер могла бы сниматься для рекламы здорового питания. Рядом с ней – загорелый Трейдер. Выпускная церемония. Совместная жизнь. Тем не менее переписка продолжается, на бумагу ложатся тщательно выведенные слова, – те слова, которых ждет любая женщина. Ни тебе безликих факсов – сообщения, отправленные по факсу, выцветают через полгода, как нынешняя любовь, – ни торопливо нацарапанных поручений, оставленных на видном месте, как делает Тоуб. Так делал Денисс. И Джон, и Шон, и Дювейн. «СРОЧНО КУПИ ТУАЛЕТНУЮ БУМАГУ». Дженнифер была избавлена от этого. Да что там говорить: ей, что ни день, посвящалась настоящая поэма. Размолвка? Она промелькнула и больше не возникала. Но размолвка все же была. По поводу психических отклонений. Не у Дженнифер. Не у Трейдера. У посторонних людей. Должна признаться, меня очень, очень поразило, что в этой переписке упоминалось и мое имя… Я ожидала вереницы событий, наподобие мыльной оперы. Но многие эпизоды были мне уже известны. Отвергнутый поклонник. Ненормальная соседка. Напряженность обозначилась с самого начала, как только Трейдер перешел на серьезный тон. Между ним и Дженнифер стоит некий Хьюм, от которого никак не отделаться. Большой Ученый не может вынести накала страстей. Не находит ничего лучше, как на глазах у Дженнифер грохнуться в обморок. И так далее. Второй напряженный момент никак не связан с первым – и вообще никак не связан с другими событиями: девушка по имени Филлида, соседка Дженнифер по комнате, просыпается утром и кричит, что у нее из ушей валит черный дым. Или застывает, как истукан, вперившись взглядом в стенку. Или начинает выть на луну. Не выдержав такого соседства, Дженнифер сбегает домой, к родителям. И какая же картина предстает ее глазам? В спальне ее брата валяется детектив Майк Хулигэн, которая источает зловоние и пускает слюни в подушку. «Боже праведный, – пишет Трейдер, цитируя слова Дженнифер, – кольцо сжимается». Чтение односторонней переписки вызывает досаду. Никакого развития сюжета, сплошная чехарда событий. Ни одного связующего звена – лишь разрозненные факты из серии «Дело обстоит так». Но все же заметно: Трейдер не жалеет чернил, дабы опровергнуть мнение Дженнифер о том, что никому и ничему нельзя доверять. Здравомыслие, или по крайней мере простая логика, одерживает верх. Можете сами придумать окончания следующих рассказов: Поклонник, Хьюм, бросает университет и садится на иглу. Потом, одумавшись, возвращается в лоно наук. Они с Дженнифер даже обедают вместе – чисто по-дружески. Филлиде прописывают мощные психотропные средства, и она чудом умудряется закончить университетский курс. Кто-то из дальних родственников дает ей крышу над головой. Упоминания о ней становятся все реже. Потом и вовсе сходят на нет. Майк Хулигэн выздоравливает. В письмах одобрительно говорится: вот что значит хороший уход и моральная поддержка – если даже человек с таким прошлым смог вернуться к нормальной жизни. А Трейдер и Дженнифер наблюдают, как свинцовые тучи уплывают вдаль и растворяются в ясном синем небе. * * * Теперь – содержимое секретеров и картотек: нескончаемые приметы бытия, гражданского статуса. Счета и завещания, квитанции, справки, налоговые документы – вот она, медленная пытка жизнью. От одной этой волокиты можно наложить на себя руки. Тут любой надумает «закрыть глаза, забыться вечным сном». Простояв на коленях Бог знает сколько времени, делаю только два более или менее неожиданных открытия. Во-первых: Трейдер, вдобавок ко всем своим достоинствам, совершенно не стеснен в средствах. Смутно припоминаю, что его отец был большой шишкой в строительной индустрии и поднялся на волне промышленного бума на Аляске. Перебираю немногочисленные финансовые документы Трейдера: ценные бумаги, справки о налоговых льготах, свидетельства о регулярных и щедрых благотворительных взносах. Во-вторых: Дженнифер никогда не распечатывала банковские извещения о состоянии текущего счета. Вскрытые конверты из налогового ведомства стопками громоздятся у нее на столе, а банковские извещения так и лежат нераспечатанными с ноября прошлого года. Ну, по ходу дела я исправляю это положение. Извлекаю на свет скромные расходные ордера и депозит на весьма приличную сумму. Спрашивается, почему бы ей было не ознакомиться с этой информацией? Вскоре нахожу ответ. Дженнифер не распечатывала извещения потому, что они не Есть некая странность в этой квартире. Я даже не сразу осознала, что именно меня удивило. Отсутствие телевизора. И уже на выходе – еще одна странная мысль: а ведь здесь жила дочь копа. В этом есть смысл. Это что-нибудь да значит. * * * Как и вся полиция, я цинична до предела. Это с одной стороны. А с другой, я никого не осуждаю. Мы вообще не судьи. Мы можем нагнать страху, можем задержать, доставить в управление. Но судить не станем. Вернувшись с места кровавого побоища, наш беспощадный Хенрик Овермарс готов со слезами на глазах выслушивать душещипательные бредни любого пьянчуги. Я сама видела, как Олтан О'Бой вытряхнул в баре содержимое своего бумажника и отдал какому-то жалкому ханыге, от которого давным-давно отвернулись все знакомые. Кит Букер не может спокойно пройти мимо бездомного – непременно сунет ему доллар, да еще руку пожмет. Примерно так же поступаю и я. Нас легко растрогать. Почему так получается? Потому, что в каждом из нас уживаются жестокость и сентиментальность? Не думаю. Просто мы не осуждаем. Не можем осуждать, потому как знаем: что бы человек ни совершил – это далеко не самое худшее. Он молодчина. Не изнасиловал младенца, не размозжил ему головку о стену. Не зарубил топором старика от нечего делать. Молодчина. Что бы он ни натворил, мы знаем: он мог сделать кое-что и похуже, однако не сделал. Иными словами, мы с чрезвычайно низкой меркой подходим к человеческим поступкам. * * * После таких рассуждений, вечером того же дня, мне пришлось пережить самый настоящий шок. Я испытала чувство, которое посещает меня крайне редко, – страшный стыд. Он жег все мое тело. Хуже всяких приливов. Словно в одночасье на меня обрушился климакс. Стою я у плиты и готовлю нам с Тоубом ужин. Вдруг звонит телефон, и мужской голос говорит: – Э-э, можно попросить Дженнифер Рокуэлл? Отвечаю нараспев, как заправская телефонистка: – Кто ее спрашивает? – Арнольд. Арн. – Минуточку! Я застыла у раскаленной плиты. Решила, что надо гнуть ту же линию: говорить тонким голоском. Как и подобает женщине. – Вы слушаете? Еще раз добрый вечер. Сегодня Дженнифер в отъезде. Мне поручено отвечать на звонки. Она оставила мне свой ежедневник. О, я вижу, у вас с ней на завтра назначена встреча? – Да, вроде того. – Очень хорошо. Арнольд…? Фамилия на букву Д? – Дебс. Арн Дебс. – Совершенно верно. Она просила уточнить, где и в какое время. – Часов в восемь – годится? Прямо здесь, в «Малларде». В Охотничьем зале. – Я ей передам. В тот вечер за ужином я не проронила и пары слов. А ночью, когда мы погасили свет, Тоуб ни с того ни с сего потянулся ко мне… У Тоуба это не просто внезапный порыв. Это ответственная миссия. Как в фильмах про короля Артура, где рыцарь загодя готовит коня и взбирается в седло. Но все было проделано очень мягко, тепло и бережно – мне теперь нужно, чтобы это было только так. Я же веду трезвый образ жизни. Раньше я любила грубость, – а может, сама себя в этом убеждала. Сейчас даже мысль о грубом прикосновении мне отвратительна. Хватит с меня грубости. Наелась. * * * Ночной поезд разбудил меня без четверти четыре. Я полежала с открытыми глазами и поняла, что больше не засну. Выбралась из постели, заварила кофе и уселась с сигаретой над своими записями. Мне тошно. Мне вообще тошно, да вдобавок сюда примешивается кое-что личное. А именно: некоторые реплики в мой адрес из писем Трейдера. А в чем, собственно, дело? Его слова не лишены сочувствия. Да я и сама знаю, что являла собою жалкое зрелище, когда корчилась в ломках. Так почему вдруг меня это так задело? Потому, что кто-то подглядел мою личную жизнь? Да, конечно. Отстраняясь от служебных обязанностей, я начинаю по-иному смотреть на такие вещи. Личная жизнь – это та сфера, куда постоянно вторгается полиция, нагло и бесцеремонно. В результате понятие личной жизни превращается в пустой звук. Личная жизнь? Повторите, как вы сказали? Да нет, на самом деле мне тошно не от этого. А от событий моего детства. Получается, что из-за них моя судьба была предрешена. В связи с этим надо уточнить два вопроса. Во-первых, за что я люблю полковника Тома. Вернее, в какой момент я это почувствовала. В девяносто девятом квартале произошло зверское убийство. В сумке-холодильнике было обнаружено тельце мертвого ребенка. По сравнению с этим меркнут и расовые беспорядки, и торговля наркотиками. Проходя мимо кабинета полковника Тома – тогда еще лейтенанта Рокуэлла, – я услышала, как он говорит по телефону с мэром. До меня донеслись его слова, спокойные и уверенные: «Моя Майк Хулигэн прибудет на место и во всем разберется». Мне и раньше доводилось слышать от него такой оборот речи. Мой Кит Букер. Мой Олтан О'Бой. Вот и теперь он сказал: «Моя Майк Хулигэн прибудет на место и во всем разберется». В уборной меня вырвало. После чего я отправилась на место и разобралась с преступлением в девяносто девятом квартале. Во-вторых, еще вот что. Когда я была маленькая, отец не давал мне житья. Ну да, да, он меня трахал, – я это сказала, довольны? Все началось, когда мне было семь лет, и закончилось, когда исполнилось десять. Почему-то мне тогда втемяшилось в голову: как только мой возраст начнет писаться двумя цифрами, я найду силы за себя постоять. В ожидании этого момента я стала отращивать ногти на правой руке. Заостряла их пилкой, укрепляла уксусом. Готовилась дать отпор. На следующее утро после моего дня рождения отец полез ко мне, пока я еще спала. И я вонзила в него ногти. Чуть не сорвала всю его ненавистную морду. Сгребла в пригоршню, как какую-нибудь маску. Впилась ему в висок, прямо над глазом, и, помню, явственно ощутила тогда: вот сейчас как дерну, посмотрим, какова на самом деле рожа моего папочки. Но тут проснулась моя мать. Мы, Хулигэны, никогда не были образцовой ячейкой общества. К полудню того же дня наша семья прекратила свое существование. Меня, как это называется, воспитало государство. Некоторое время я жила у приемных родителей, но в общем и целом меня воспитало государство. В детстве я старалась полюбить государство, как любят родственника. Мне никогда не хотелось иметь детей. Мне хотелось одного – чтобы у меня был отец. Итак, что мне светит после того, как полковник Том схоронил дочь? * * * В 07:45 позвонила в управление. Джонни Мак сменялся с ночного дежурства. Я попросила, чтобы он поручил Сильвере или кому-нибудь другому проверить данные на Арнольда Дебса. Взяла свой список: «Факторы стресса». Да, кому как не мне этим заниматься. Вычеркнула пункт 2 («Деньги?»). Потом вычеркнула пункт 6 («Тщательно скрываемая тайна? Потрясение? Детство?»). Осталось совсем немного. Сегодня разберем третий пункт («Работа?»). А вечером займусь господином Номер Семь. Частота пульса – восемьдесят миллиардов лет Ближе к делу: Дженнифер Рокуэлл работала в Институте физических проблем, в отделе земного магнетизма. Институт расположен на северной границе кампуса, в предгорьях Маунт-Ли, откуда видно старую обсерваторию. Как до него добраться: нужно обогнуть по шоссе всю территорию университета, держась вдоль Лонвуда, а потом минут двадцать проторчать в автомобильной пробке у Саттон-Бэй. Вечная пробка у Саттон-Бэй: тут кто угодно пустит себе пулю в лоб. Ставишь машину на стоянку и дальше идешь пешком по направлению к невысоким, обшитым вагонкой строениям. Так и кажется, что из-за дерева вот-вот появится лесничий или бойскаут, а то и суслик выскочит. Чип и Дейл. Дятел Вуди в красной кепке козырьком назад. На стене перед входом в отдел земного магнетизма вырезано следующее изречение: «ET GRITIS SICVT DEI SCIENTES BONVM ET MALVM». Спросила пробегавшего мимо паренька; он перевел: «И вы будете как боги, знающие добро и зло». Это вроде из Книги Бытия? Слова Змея? Всякий раз, когда мне доводилось бывать в университете – читать лекцию по криминалистике, расследовать смерть от передозировки наркотиков или самоубийство студента перед началом сессии, – меня посещала одна и та же мысль: тоскливо, когда молодость позади, зато не нужно завтра идти на экзамен. В Институте физических проблем я поймала себя на другой мысли: нынче почему-то нарушились все каноны привлекательности. Сексапильность теперь не входит в число физических проблем, которые волнуют студентов. Когда я училась в Полицейской академии, каждая девушка всячески подчеркивала бюст и задницу, а парни выпячивали детородный орган и бицепсы. Сегодняшние органы студенческого самоуправления, по-видимому, упразднили все остальные органы. Сплошной унисекс. В проходной меня встречает начальник отдела, где работала Дженнифер. Его зовут Бэкс Дензигер; он большой человек в своей области. И вообще большой человек: конечно, не такой громила, как мой Тоуб, но рослый, плечистый, этакий медведь с бородой, горящим взглядом, красной пастью – и, готова поспорить, с густой шерстью на спине. Да и весь он изрядно зарос. Только нос торчит из непроходимой чащобы. Мы идем к нему в кабинет, где меня со всех сторон обступает немыслимое количество информации – все наготове, все под рукой. Дензигер ставит передо мной чашку кофе. Я мысленно представляю, что будет, если я спрошу разрешения закурить: он без колебаний отрежет «нет». Повторяю то, что уже сказала ему по телефону: мол, провожу неофициальное расследование смерти Дженнифер по поручению полковника и миссис Рокуэлл. Не для протокола, но все же: можно включить магнитофон? Можно. И жестом показывает, что ему это безразлично. Бэкс Дензигер, кстати сказать, знаменитость. Телевизионная знаменитость. Я о нем навела кое-какие справки. У него свой двухмоторный самолет и загородный дом в Аспене. Он горнолыжник и альпинист. Было время – занимался принудительным трудом. Нет, не в тюрьме. Года три-четыре назад вел по тринадцатому каналу серию передач «Эволюция Вселенной». До сих пор выступает в программах новостей, когда в его области совершается какое-нибудь открытие. Бэкс – прирожденный оратор: он и в жизни говорит как по писаному, словно в телекамеру. Постараюсь так и передать наш с ним разговор. Надеюсь при этом не наделать ошибок в терминологии – Тоуб по моей просьбе проверил орфографию на компьютере. Для затравки я спросила, чем занималась Дженнифер в тот роковой день. Не мог бы он описать ее рабочие обязанности? Пожалуйста. В таком отделе, как наш, обычно работают три категории сотрудников. Во-первых, это люди в белых халатах, которые сидят за приборами и компьютерами. Вторая категория – это та, к которой относилась Дженнифер: докторанты, стажеры-исследователи; им подчиняются люди в белых халатах. И наконец, категория, к которой принадлежит ваш покорный слуга – мне подчиняются все остальные. Каждый день к нам поступает гигантский объем информации, которую необходимо проверить и обработать. Которую необходимо редуцировать. Чем и занималась Дженнифер. Кроме того, она разрабатывала несколько самостоятельных научных направлений. Например, прошлой осенью ее заинтересовал внегалактический источник радиоизлучения в созвездии Девы. Тут я спросила: Нельзя ли сообщить какие-нибудь подробности? Это и есть подробности. Лучше было бы, наоборот, представить более общую картину. Как и все наши сотрудники, Дженнифер занималась проблемами, связанными с возрастом вселенной. В этой области много спорных вопросов. Здесь постоянно идет битва за приоритет. Битва не на жизнь, а на смерть. Мы исследуем масштабы расширения вселенной, факторы, замедляющие это расширение, а также параметр масс-плотности в целом. Соответственно, нас интересуют постоянная Хаббла, q-ноль и темная материя. Мы задаемся вопросом, является ли вселенная отрытой или закрытой… Но сейчас я смотрю на вас, детектив, и вижу вполне земного человека. Думаю, заоблачные дали вас не особенно волнуют. Я сказала: Ну, вообще говоря, мне и в земном мире неплохо. Однако прошу вас, продолжайте. Все, что мы наблюдаем: звезды, созвездия, кластеры и суперкластеры созвездий – это только верхушка айсберга. Снежная шапка на вершине горы. Вселенная по меньшей мере на девяносто процентов состоит из темной материи, но природа темной материи нам неизвестна. Мы не знаем, к чему приводит ее накопление. Если общая плотность массы останется ниже определенной критической отметки, вселенная будет расширяться вечно. Просто в небе будет образовываться все больше и больше пустоты. Если же общая плотность массы поднимется выше критической отметки, то сила притяжения со временем одержит верх над расширением, и вселенная начнет сокращаться. От большого взрыва – к большому сжатию. А потом – кто знает? – опять к большому взрыву. И так далее. Этот процесс образно назвали пульсом с частотой в восемьдесят миллиардов лет. Я пытаюсь вам объяснить, над какими вопросами работала Дженнифер. Я спросила, часто ли Дженнифер поднималась в обсерваторию, к телескопу. Дензигер снисходительно улыбнулся. Хаббл, Хаббл, звезды схапал. Алан Сэндедж скушал сэндвич. Да, приятно во мраке ночи посидеть под куполом, если фуфайка греет, кожаные штаны не жмут, заветная фляжка под рукой и мочевой пузырь не беспокоит. Одна картинка чего стоит! Детектив, вы даже… Простите, не поняла. Какая картинка? Ах да, картинка… Старое словечко, которое еще осталось в обиходе. У нас так называется качество видимости. Зависит от ясности неба. По правде говоря, детектив, теперь мало кого интересует картинка. Нынче в ходу пиксели, волоконная оптика и CD-диски. Мы больше занимаемся компьютерной обработкой данных. После этого я задала самый простой вопрос. Любила ли Дженнифер свою работу. Мало сказать, любила! Дженнифер Рокуэлл всех нас заражала своим необыкновенным энтузиазмом. Она всегда проявляла четкость, настойчивость, объективность. Но четкость – прежде всего. У нее был четкий ум. Для женщины… Нет, скажу иначе. Возможно, космология – это та область, в которую женщины пусть не на уровне Нобелевской премии, но внесли весьма заметный вклад. Дженнифер вполне могла стать в один ряд со своими именитыми предшественницами. Я спросила, не замечалось ли за ней каких-либо странностей, тяги к мистицизму. Среди ученой братии, говорю, нередки случаи обращения к религии, правда ведь? Да, в этом есть доля истины. Стремление познать промысел Божий и так далее. Величие и сложность мироздания, открывшиеся ученому, накладывают свой отпечаток на его мышление. Однако нельзя забывать, что мы изучаем объективную реальность. Предмет нашего исследования чрезвычайно далек и расплывчат, но он столь же реален, как почва у нас под ногами. Вселенная вобрала в себя то, что стремятся охватить многочисленные религии – необъяснимое, прекрасное, ужасное, но вселенная – первопричина всего. Среди нас есть люди, которые с вызовом и гордостью произносят: «Все сводится к проблемам физики». Но Дженнифер была не чужда романтики. Она была не чужда величия. Что значит «не чужда романтики»? Она, в отличие от некоторых, не ощущала никакой отчужденности от мира. Наоборот, считала, что мы работаем в самой важной сфере человеческой деятельности. Дженнифер полагала, что ее труд… pro bono. На благо человечества. Это было ее незыблемым убеждением. Я не ослышалась? Изучать звезды – на благо человечества? Охотно отвечу, причем с изрядной долей оптимизма. Вы меня слушаете? В широком смысле – можно спорить о том, насколько существенную роль в развитии эпохи Возрождения, а позднее – эпохи Просвещения сыграли открытия Коперника и Галилея. А также Браге, Кеплера и остальных. Кому-то может показаться, будто человеческий дух был сломлен открытием, что Земля – всего-навсего спутник Солнца и, следовательно, не может претендовать на роль центра мироздания. Но нет. Совсем наоборот. Это открытие вызвало к жизни новые силы и дерзновенные помыслы. Человеческий дух воспарил, когда ему открылась истина, недоступная предыдущим поколениям. Мы продолжаем жить как ни в чем не бывало, а между тем цивилизация стоит на пороге такой же смены научной парадигмы. До изобретения большого телескопа вселенная виделась размером с жилую комнату. Ныне же мы начинаем сознавать хрупкость и одиночество нашего бытия. По моему убеждению – и Дженнифер придерживалась того же мнения, – когда информация, накопленная за последние шесть-семь десятилетий, внедрится в общественное сознание, мы начнем совершенно иначе оценивать свое место и свое предназначение в этом мире. Сегодняшняя мышиная возня, драка за место под солнцем, волчьи законы, по которым мы живем, – все это будет развенчано. Грядет революционный перелом, детектив. Перелом сознания. Дженнифер в этом не сомневалась. А ведь ты ее трахал, профессор. Скажешь, нет? Однако от своей Бетти-Джин уходить не торопился. Но вслух я этого не произнесла. Хотя едва сдержалась. Среди прочего я заранее выяснила, что Бэкс Дензигер – примерный семьянин: куча детишек, и все – от одной жены. Но притом за его телеэкранным лоском, за пафосом научных рассуждений угадывалась какая-то скованность, похожая на угрызения совести. Он сделал нечто такое, в чем не хотел признаваться. Да и я была не в своей тарелке. Приходилось все время соотносить его мир с моим собственным. Эти миры объединила Дженнифер. Но ведь мой мир с его первобытными страстями не менее объективен, не менее реален, в нем тоже первопричина всего. Тогда как в глазах Дензигера мой обычный день, наверно, выглядит, как эпизод дурацкого сериала – череда бессмысленных, мелких событий. Дженнифер Рокуэлл кочевала из одного мира в другой, между ставшими явью тайнами вселенной и полумраком домашней спальни. В надежде найти с Дензигером общий язык, я продолжила расспросы. Профессор, вы удивились, когда узнали? Не поверил своим ушам. Как и все остальные. Пришел в отчаяние. Спросите кого угодно. Хоть уборщицу. Хоть декана. Чтобы такой… такой доброжелательный, милый человек надумал покончить с собой? Это не укладывается в голове. До сих пор. Вы не замечали у нее подавленности? Перепадов настроения? Замкнутости? Нет, она всегда отличалась жизнелюбием. Иногда, впрочем, ее посещало разочарование. Как и всех. Потому что мы… мы стоим на краю. Мы слишком много знаем. Но в наших знаниях есть пробелы – обширные, как пустота в созвездии Волопаса. А что это? Это нечто такое, что и представить трудно. Пропасть глубиной в триста миллионов световых лет. Где нет ничего. Истина заключается в том, детектив, что человечество еще не достигло той ступени развития, на которой можно осознать свою среду обитания. Мы все – недоразвитые. Эйнштейн – недоразвитый. Я – недоразвитый. Земля – это планета умственно недоразвитых. Дженнифер тоже так считала? Да, но она тому только радовалась. Видела в этом своеобразный вызов – ей нравилось биться головой о стену. Как я понимаю, она наверняка затрагивала в разговорах тему смерти. Она говорила с вами о смерти? Нет. То есть да. Ну, обычно нет. Но как-то раз мы подошли к обсуждению этой темы. Причем недавно. Мне это запомнилось. Я все прокручивал в голове тот разговор. Думаю, мысль о смерти была для нее не нова. Скорее всего. Просто она облекла ее в эффектную форму. Ньютон – да-да, Исаак Ньютон – имел привычку разглядывать солнце. Вам это известно? Смотрел до слепоты, день за днем. Пытался постичь солнце. Дженнифер – она сидела как раз на том месте, где сейчас сидите вы. И процитировала какого-то француза. Вроде бы даже графа. Не ручаюсь за точность, но сказала она примерно следующее: «На солнце – равно как и на смерть – нельзя смотреть невооруженным глазом». Но что самое интересное, детектив. Вам известно, кто такой Стивен Хоукинг? Э-э… это тот, что прикован к инвалидному креслу? У него еще голос как у робота. А знаете ли вы, детектив, что такое черная дыра? Наверное, как и все мы, имеете общее представление. Так вот, Дженнифер спросила меня: почему именно Хоукинг сумел описать черные дыры? Ведь в шестидесятые годы только ленивый не задавался вопросом о черных дырах. А ответы нашел не кто иной, как Хоукинг. Вот Дженнифер и говорит: почему именно он? Я высказался, как и подобает физику: потому, что он оказался умнее других. Тогда Дженнифер предложила объяснение… более романтическое. Она сказала: Хоукинг понял, что такое черные дыры, потому что сумел их разглядеть. Черные дыры – это забвение. То есть смерть. Хоукинг смотрел в лицо смерти всю свою сознательную жизнь. Хоукингу было дано увидеть. Ну, подумала я, что-то нас не туда повело. Тут Дензигер посмотрел на часы – не то с раздражением, не то с беспокойством. Я поспешила заполнить паузу: – Вы говорили про революционный перелом. Перелом в сознании. Предполагается, что он будет бескровным? Услышав, что позади открылась дверь, я обернулась. Какая-то девица в черном спортивном костюме жестами изображала телефонный разговор. Дензигер посмотрел на меня в упор: – Нет, перелом не обязательно должен быть бескровным. Но сейчас у меня на проводе Гавайи. – Ничего страшного, я не спешу. Пойду покурю. Может, вы потом проводите меня до машины? Я дотянулась до магнитофона и нажала на паузу. * * * Сложив руки на груди – так теплее, да и думается лучше, – я стояла на ступенях, изучая обстановку. Обстановку, в которой протекала жизнь Дженнифер. Жизнь Дженнифер. Весенняя фауна – птицы, белки, даже зайцы. И помешанные на своей науке физики – чудаки, фанатики, не от мира сего. Белое небо, сплошь покрытое голубыми пикселями, на нем – солнце и луна, о которых Дженнифер знала все. А по другую сторону зеленеющей горы – Трейдер. Я была бы не против так жить. Вселенная под невооруженным взглядом. Картинка. Частота пульса – восемьдесят миллиардов лет. В ночь ее смерти небо было таким чистым, картинка была такой ясной – но невооруженному взгляду недостает остроты, ему нужно вооружиться… Четвертого марта у себя в спальне Дженнифер провела эксперимент со временем. Взяла пятьдесят лет и спрессовала их в несколько секунд. На пике кризиса время замедляет свой бег: от мозга к телу струится субстанция покоя, которая облегчает переход на другую сторону. Как медленно тянулось время. Она, должно быть, его нащупала. Дженнифер наверняка нащупала пульс с частотой в восемьдесят миллиардов лет. Мимо пробегали студенты. Хорошо, что мне завтра не нужно сдавать экзамен. Я уже сдала все свои экзамены. Или нет? Если да, то почему у меня ноги как ватные? Уж не Дженнифер ли меня экзаменует? Не она ли устраивает мне испытание? Чуждое существо, поселившееся у меня внутри, набирается сил. Господи, можно подумать, я беременна. Это существо живет-поживает и набирается сил. Из дверей здания появился Бэкс Дензигер. В первый момент зажмурился от солнечного света. Помахал рукой, приблизился – и мы зашагали к автостоянке. Безо всяких вопросов с моей стороны заговорил: – Сегодня ночью я видел вас во сне. – Неужели? – равнодушно спросила я. – Да, мне приснилась наша с вами встреча. И знаете, о чем я вас попросил? «Арестуйте меня», – попросил я. – С какой же стати, Бэкс? – Видите ли… За неделю до смерти Дженнифер впервые запорола работу. Причем запорола по-крупному. Я выжидала. – Ей было поручено обработать кое-какие цифры, – со вздохом продолжил он. – Принстонский университет уже брал нас за горло. Постараюсь объяснить самую суть. Сканирование плотности поверхностей дает миллионы количественных показателей, которые надо ввести в компьютер и сгруппировать по определенным алгоритмам. Эти… Стоп, перебила я. Чем больше подробностей, тем меньше я понимаю. Расскажите, чем все кончилось. – Она изменила… изменила программу. В понедельник утром я взглянул на распечатку и… чуть с ума не сошел от радости. Будь результат вдвое хуже – я бы и то был на седьмом небе от счастья. Но потом я проверил информацию повнимательнее – и понял, что все это сплошная лажа. Скорость лучей, металлические свойства – все цифры были взяты с потолка. Все, над чем мы корпели целый месяц, – псу под хвост. И Принстону я могу предъявить только свой голый зад. – Вы не допускаете, что это была случайная ошибка? Просто ошибка. – Нет, не допускаю. Скорее, это походило на злой умысел. Вы не поверите, но, когда позвонила Мириам, моей первой реакцией было облегчение. От того, что мне не придется убивать Дженнифер, когда она появится на работе. А потом – жуткое, кошмарное чувство вины. Майк, я не нахожу себе места. Неужели во мне столько жестокости? Неужели она меня так боялась? Мы уже дошли до стоянки и ходили кругами возле моей машины. Я выудила из кармана брюк ключи. У Дензигера был такой вид, словно над ним произвели арифметическое действие вычитания. Словно от него только что отняли и жизненную силу, и умственные способности. – Это лишь один из компонентов. В сценарии эгрессии. – Я подумала, что научная терминология поможет ему прийти в себя, успокоиться. – Вы знакомы с Трейдером? – Конечно. Мы с ним приятели. – Вы ему говорили, какой прокол случился у Дженнифер? – Нет, не успел. Но раз уж речь зашла о Трейдере. Он это переживет. Возможно, ему понадобится немало времени, но он это переживет. Насколько я могу судить, труднее всех придется… Тому Рокуэллу. Трейдер силен, как бык, да к тому же он философ. Ему не привыкать к нерешенным вопросам. А вот Том будет искать конкретный ответ. Чтобы… – …сошлись концы с концами. – Чтобы сошлись концы с концами. – Когда я уже садилась в машину, он нахмурился и добавил: – Здорово она меня подкосила. Выбрала самое уязвимое место. Она всегда говорила, что я принимаю вселенную слишком близко к сердцу. Том постарается свести концы с концами. И снова ко мне вернулась та же мысль: Дженнифер была дочерью копа. Это что-нибудь да значит. Что? Вы ждете Дженнифер Рокуэлл? «Маллард» – лучший отель в городе, или, по крайней мере, умело делает вид. Я его знаю как свои пять пальцев, потому что раньше питала слабость (откуда это у меня?) к дорогим коктейлям. И к дешевым – тоже. Но главное – меня притягивала здешняя атмосфера. Двойной «Джонни Блэк» отлично пьется в этой изысканной обстановке, под звуки музыки, которые сонный лабух в белом прикиде извлекает из белого рояля. Мне казалось, что это верх наслаждения. По счастью, я никогда не появлялась здесь в периоды запоя. Когда я сутками не просыхала, ноги несли меня в «Йорк» или в «Дрилей». А то и на Бэттери – там на каждом углу распивочная. «Маллард» занимает каменный особняк на Орчард-сквер. Интерьер строгий, стены обшиты деревом. Недавно переоборудован по последнему слову техники. Отделан в английском стиле. И куда ни глянь – повсюду утки. Чучела, гравюры, фигурки – приманки для посетителей. Этих крякв можно здесь же купить за бешеные деньги, за десятки тысяч, хотя ничего особо ценного в них нет. Я пришла пораньше, изучив всю подноготную Арна Дебса, которую раскопал Сильвера. Села за столик и заказала томатный сок с перцем. Арн Дебс выписывает «Бизнес уик», «Тайм» и «Плейбой». Мне, конечно, не дает покоя вопрос: почему Дженнифер оставила ему мой номер телефона? Машина у него – «Трансам», на кредитной карточке – семь штук. В данный момент могу только предположить, что Дженнифер требовалось мое прикрытие или посредничество; думаю, я бы ей не отказала. У Арна Дебса имеется абонемент на все игры «Далласских ковбоев». Наверное, я бы согласилась обеспечить прикрытие любой женщине в мире – за одним только исключением. Арн Дебс берет напрокат горы видеокассет – боевики. Любой женщине, за одним только исключением: за исключением матери Дженнифер. Арн Дебс состоит в Республиканской партии. О Мириам, похоже, никто особо не беспокоится. Мы все словно сошлись во мнении: мол, при таком прошлом трагедия написана у нее на роду. У Арна Дебса передние зубы – вставные. Вот еще одна версия: Дженнифер дала Арну мой телефон потому, что он ей досаждал и она хотела, чтобы я его припугнула. Арн Дебс трижды судим. Два раза – за махинации с почтовыми отправлениями, вне пределов Техаса. Один раз – за нанесение телесных повреждений. Но то было дело давнишнее, когда он еще не перебрался в город. Дженнифер запорола работу. Тому могло быть две причины: либо помрачение рассудка, либо злой умысел. Еще один повод не дожить до понедельника… Минуточку. Когда я пришла, в Охотничьем зале все посетители были на виду. Но стрелки уже добрались до восьми и отправились на следующий круг. Тут меня как ударило: а ведь мне нужен юн тот мордоворот, что сидит у дальнего конца стойки. Как же я сразу не подумала? По моим данным, он родился 25 января 1947 года. Рост – метр девяносто. Вес – под центнер. Волосы рыжие. Такого даже в кошмарном сне невозможно представить рядом с Дженнифер. А ведь я все это время за ним наблюдала. Заметный субъект. Примерно до четверти девятого довольствовался пивом – помнил, что у него назначена встреча. Потом отчаялся и перешел на виски. Теперь он основательно набрался, сквернословит и пристает к официанткам. Лезет к бармену с похабными шутками. Господи, до чего же омерзительны алкоголики. Бармена трудно удивить пьяными выходками – он на этой работе ко всему привык. Вынужден терпеть. Ему деваться некуда. Дожидаюсь, пока он придумает себе какое-то дело у другого конца стойки, а потом широким шагом иду через зал. Мне не раз говорили, что я одеваюсь в ресторан, как на патрулирование. Ну, допустим, на мне черная куртка, но ведь хлопковая, а не кожаная. И брюки тоже из хлопка, а не форменные, что из саржи. Ни дубинки, ни фонарика, ни рации, ни фуражки, ни пушки. Интересующий меня экземпляр явился в ковбойских ботинках. Амбал. Американцы скоро начнут темечком прошибать крышу. Матери сначала умиляются, а потом стонут от того, как их отпрыски тянутся вверх. – Вы – Арн Дебс? – Что за дела? – Дела серьезные, – отвечаю ему. – Уголовные. – Распахнула куртку и показала пришпиленный к блузке жетон. – Выждете Дженнифер Рокуэлл? – Кого надо, того и жду. Вали отсюда. – Она, – говорю, – умерла. – И придерживаю его за плечо. – Без паники, мистер Дебс. Не дергайтесь. Давайте-ка пересядем вот туда, в уголок, и побеседуем. – Руки убери, – зашипел он. А я ему спокойненько: – Ладно. Хотите, чтобы я огласила ваш послужной список? Жена и дочка, поди, не догадываются о вашем знакомстве с Дженнифер? А известно ли им, в какое дерьмо вы вляпались в августе восемьдесят первого? Как там ее звали – Септембер Дюваль? Это ведь была попытка изнасилования, не так ли? Но судили вас только за причинение телесных повреждений. Вы тогда еще обитали в какой-то вонючей дыре, в штате Небраска. Припоминаете? Эрик! – окликнула я бармена. – Пришли мне за столик томатный сок, а этому джентльмену – двойное виски. – Сию секунду, детектив Хулигэн. Сию секунду. * * * Итак, что мы здесь наблюдаем (он сейчас сидит напротив меня, у окна, с трудом помещаясь в угловую нишу, и плечами едва не сбивает два чучела уток): бывший уголовник в добротном твидовом пиджаке и брюках в рубчик. Когда выбирается в другой город, ни в чем себе не отказывает. Во французском ресторане на втором этаже заказал столик на двоих. Техасский загар, темные очки в нагрудном кармане, ухоженная рыжеватая шевелюра, которой он явно гордится – ему бы подошла кличка Ржавый или Рыжий. Наверняка как-нибудь так его и прозвали. Высоченный, плечистый, недурен собой, с бегающими глазками. Разбогатевший прохиндей, бабник, тюрьма по нему плачет. Я сказала, выпейте, мистер Дебс. Он говорит: вот черт, надо же так попасть. Я говорю: значит, вы были знакомы с Дженнифер Рокуэлл. Ну, отвечает, это как посмотреть – мы с ней всего один раз виделись. Когда? С месяц назад. Я сюда по делам наезжаю, раз в три-четыре недели. Вот в последний мой приезд и познакомились. Двадцать восьмого февраля. Я запомнил, потому что год не високосный. Познакомились с ней двадцать восьмого февраля. Где? Да прямо здесь, отвечает. У стойки сидели, через два места. Слово за слово – так и познакомились. Я говорю: она, стало быть, пришла сюда одна. И никого не ждала. Вот именно, соглашается он. Сидела за стойкой, попивала белое вино. Ну, сами понимаете. И что вы подумали? Честно сказать, подумал, что она манекенщица, а может, и шлюха дорогая – из тех, что ездят по вызову в хорошие гостиницы. Нет, ее услугами я пользоваться не собирался. Просто разговорились. И сразу стало ясно, что она не по этому делу. Обручального кольца у нее не заметил. А что, она замужем была? О чем вы разговаривали? О житейских делах. Так, вообще, о жизни. Неужели? И что же вы ей поведали о жизни? Не знаешь – где найдешь, где потеряешь? Семь раз отмерь – один отрежь? В таком духе? Он говорит: зачем подкалывать-то? Я ж не отказываюсь отвечать, верно? Вы ей сказали, что у вас есть жена и дочь? Нет, говорит, как-то к слову не пришлось. И вы назначили свидание. На сегодняшний вечер. Он говорит: послушайте, я ничего такого себе не позволял. Держал себя в рамках. Тут Дебса как прорвало: мол, он работает на фирму в Далласе, и у них был семинар по нормам социального поведения. Лекторша приезжала аж из Вашингтона – объясняла, как себя вести, чтобы избежать обвинений в сексуальном домогательстве. Так что теперь он все правила знает и держит себя в рамках. Так что же, спрашиваю, произошло? Я, говорит, ей предложил: не хотите ли поужинать? Здесь, в отеле? А она: я в принципе не против, но сегодня не могу. Давайте в другой раз встретимся. Как получилось, что она дала вам мой номер телефона? Дебс удивляется: А вы-то тут при чем? До вас еще не дошло? Это я вчера сняла трубку. Вы? Постойте, я, кажется, понял. Она предупредила, что это номерок кого-то из знакомых; вроде как у нее есть сожитель и, если я ей домой позвоню, могут начаться разборки. Ладно, говорю я, хватит молоть чепуху. Дело было совсем не так. Вы хотели ее снять. Не перебивайте! Привязались к ней в баре, пошли следом в вестибюль, а может, и на улицу. Она дала вам телефон, только чтобы отвязаться. Вы собирались… Нет, запротестовал он, клянусь, ничего такого не было. Я пошел проводить ее до стоянки такси, и она сама мне записала телефон. Сейчас покажу. Дебс вытащил из внутреннего кармана бумажник и порылся в россыпи визитных карточек: Вот, глядите. Это мой номер телефона, а под ним – аккуратная подпись Дженнифер и два сердечка. Спрашиваю: Вы ее целовали, Арн? Ну, допустим, говорит. Тут Дебс замолчал. Потом, оправившись от первого потрясения, приободрив себя двойным виски, он мало-помалу расхрабрился. – Представьте себе, целовал, а что такого? Или нынче это запрещено законом? – Заставили ее открыть рот, Арн? Он назидательно потряс пальцем: – Я вел себя в высшей степени корректно. Слава Богу, романтика еще жива. Кстати, от чего наступила смерть? Надо же такое ввернуть. Дженнифер умерла, а романтика еще жива. – От несчастного случая. Неосторожное обращение с оружием. – Надо же! А ведь красавица была. И как себя держала. Вы меня понимаете? – Можете не продолжать. Благодарю, мистер Дебс. – Как, это все? – Да, это все. Он наклонился и обдал меня кислым, тяжелым духом: – Вчера я, грешным делом, подумал, что к телефону подошел мужик. Причем не хилый. Вроде меня. Ошибка вышла. Если бы вы не показали, куда жетон прицеплен, я бы так и остался в заблуждении. Ну-ка, дайте еще разок взглянуть. К вашему сведению, у меня в номере припасена бутылка шампанского в ведерке со льдом. Не пропадать же добру! Эй, куда вы так торопитесь? На дежурство, что ли? Да подождите вы! Надо хоть выпить за знакомство. * * * В прежние времена мне случалось баловаться психотропными средствами. Глотала таблетки, которые в сочетании с алкоголем вызывают эпилептический припадок. И запивала их алкоголем. Результат был бесподобный. Все по фигу. Правда, пару-тройку дней бьешься в конвульсиях, зато потом – сплошной кайф. Теперь это исключено. Алкоголь неминуемо вызовет у меня разрыв печени. Если я вздумаю словить кайф, то отправлюсь прямиком на тот свет. * * * Пока не поздно. Хочу сменить имя. Чтобы звучало более женственно. Например, детектив ДженниферХулигэн. Когда девочке дается мужское имя – это не редкость. Я знала двух женщин, которых звали Дейв и Пол; они никогда не стремились перекроить свои имена, чтобы превратиться в Дейвину или Полину. Кстати, знавала и свою тезку – Майк. Имя к человеку прирастает. А вот интересно, есть ли где-нибудь такой мужик, которого зовут, скажем, Присцилла? Одного не могу понять: зачем папаша назвал меня Майк, если с самого начала собирался меня трахать? Или он вдобавок ко всему был психом? И что уж совсем не объяснимо: я до сих пор не разлюбила своего отца. До сих пор не разлюбила. Ничего не могу с собой поделать: как вспомню о нем – в душе отзываются какие-то струны, сердце захлестывает любовь. А вот и ночной поезд. Сначала лязг металла, словно кто-то точит ножи. Потом протяжный крик, резкий, но не лишенный мелодичности, как аккорд автомобильных гудков. Сплошная дырка Диспетчер дает адрес на Стэнтон-хилл. Внушительный особняк в тюдоровском стиле. Родители в слезах, домашняя прислуга в слезах. Ведут по лестнице наверх. Поднимаешься вместе с напарником (в данном случае, с Сильверой), входишь в комнату. Куда ни глянь – аппаратура, колонки, компьютерные приставки, кассеты-дискеты, на стенах постеры с голыми девками и рок-звездами, а на кровати – труп несчастного парнишки с застывшей ухмылкой. В ухе серьга. Штаны спущены. По простыне разбросаны порножурналы и таблетки амилнитрата. Видик крутит взятую напрокат порнуху; рядом с подушкой – пульт дистанционного управления и ворох презервативов. А на голове у мальчишки сбившийся полиэтиленовый пакет. Битый час сидишь с домашними, что-то им говоришь, встречаешь и провожаешь бригаду криминалистов. Наконец удается распрощаться и сесть в машину. Тут можно по-полицейски развести руками и, как водится, сказать: Ну что ж, по крайней мере парнишка получил удовольствие. Это точно. Оторвался на всю катушку. Кстати, знаешь, что я тебе скажу? Что? Он оттянулся за всех нас. Вот именно. Не для себя старался. Показал нам всем, что такое настоящий кайф. Жизнь за нас положил. Лишь тот познал. Вершины любви. Кто отдал жизнь. До последней капли. Это прямо в точку. До последней капли. Телевидение нам внушило, что в любом деле концы сходятся с концами. Наказание соразмерно преступлению. Преступление определяется психологией злоумышленника. Алиби опровергнуто. Револьвер дымится. В зале суда откуда ни возьмись появляется женщина в шляпке с вуалью. Мотив, мотив. «Мотив»: нечто, что причиняет беспокойство и подталкивает к действию. При расследовании убийства мы не задумываемся о мотивах. Мы не спрашиваем – «почему?». Мы говорим: плевать на мотивы. Возможно, полвека назад мотивы еще что-то значили, их стоило рассматривать, расписывать, раскладывать по полочкам. Теперь такими глупостями никто не занимается. Телевидение нас от этого отучило. Могу вам сказать, кто интересуется мотивами. Герои сериала «Присяжные». Им подавай «Перри Мейсона» и «Защитников». Им подавай рекламу каждые десять минут, а то они останутся не у дел. * * * Но убийство – это одно, а самоубийство – совсем другое. Самоубийство требует выяснения причин. И как это все выглядит? Завтра вечером я встречаюсь с Трейдером Фолкнером. Возможно, всплывут какие-то новые детали, дополнительные подробности. Но, вообще говоря, все уже более или менее ясно. Дело закрыто. Разве не так? Я проверила все имена в записной книжке Дженнифер. Отследила записи в еженедельнике, навела справки о банковских счетах. Остается только один пробел: литий. Тони Сильвера обратился к Эдриану Драго из отдела по борьбе с наркотиками, и тот поставил на ноги всех стукачей. Но у нас не было особых подозрений в отношении уличных торговцев. Или посредников. Однако чудес не бывает. Дженнифер Рокуэлл хоть и колдовала над цифрами у себя в лаборатории, но все же она – не Мэри Поппинс. Если раскрутить волчок, он некоторое время будет казаться неподвижным, надежным. Но под воздействием внешних сил его вращение замедлится, он начнет подрагивать, пойдет кругами и в конце концов свалится набок. А ведь ответы уже получены: секс, наркотики, одно, другое, третье. Разве этого мало? Для мыльной оперы – более чем достаточно. Зачем же дергаться? * * * Все время вспоминаю ее фигуру. Вспоминаю, какое у Дженнифер было тело и как уверена она в себе была. Кто видел ее на пляже, тот поймет… Однажды, лет пять-шесть назад, Рокуэллы сняли целый этаж с бассейном в отеле «Трам», чтобы отпраздновать очередную годовщину свадьбы. Когда из раздевалки появилась Дженнифер в простом белоснежном купальнике, все разговоры на мгновение смолкли, а Сильвера пробормотал: «Зашибись». Потом бабушка Ребекка захлопала в ладоши и протянула: «Zugts afen mir!» Кто бы обо мне так сказал. Всем бы так везло. Облик Дженнифер наводил на мысль, что привлекательность заложена в ней на генном уровне. Женись на Дженнифер – и твои гены расцветут. При взгляде на ее тело всех охватывало смущение, восторженное смущение (даже Трейдер опустил голову). Но сама она ничуть не смущалась. Ее уверенность в себе была совершенно очевидной, самодостаточной – еще чуть-чуть, и я скажу «возвышенной». Но Дженнифер не придавала своей внешности никакого значения. Если подумать, какое значение придают своему телу все остальные и какие мысли нас при этом посещают… Да, святая правда. Всем бы быть такими счастливчиками. В тот летний день у бассейна велись самые непринужденные беседы. Две бабушки, Ребекка и Райаннон – обе умерли на следующий год с промежутком в месяц – составили потрясающую пару. Ребекка в десятилетнем возрасте подметала улицы Вены, нахлобучив отцовскую ермолку. При этом она всю жизнь оставалась ангелом света. А Райаннон, с рождения не знавшая нужды, была упрямой, злорадной и прижимистой. Несла на себе печать валлийской деревни и говорила с валлийским акцентом. Если кто думал, что «Schadenfreude»– это немецкое слово, тот изменил бы свое мнение, проведя пять минут с Райаннон. Она была совершенно беззастенчива. Даже меня могла вогнать в краску. За всю долгую жизнь у нее был только один постоянный повод для недовольства. Да, все ее дети выросли и добились успеха. Но рожала она пятнадцать раз. В тот день, сидя у бассейна, она мне сказала: – Я – что крольчиха. Приносила помет за пометом. Тогда я спросила: – Разве у валлийцев так принято? Я-то думала, только ирландцы заводят кучу детишек. – Не то чтоб принято. Это все он, Билли. От него спасу не было. Мне хватило бы двоих. А он угомону не знал. – Угомону не знал? – Ни днем ни ночью не слезал: ну, давай еще разок. Бывало, твержу ему: уймись, Билли, сколько ж можно? Я и так затырканная – одна сплошная тырка. – Кто-кто? Она именно так и говорила: «сплошная тырка». В смысле «сплошная дырка». Иногда мне кажется, что дело о самоубийстве Дженнифер можно описать теми же словами. Сплошная дырка. Изменение данных Сегодня встречаюсь с Трейдером. Заранее раскопала протокол допроса, который я ему устроила в тесном кабинете полицейского управления. Мои усилия были напрасными. Но собственное упорство до сих пор впечатляет. Перечитываю: У меня есть свидетельские показания, что вы появились из подъезда в семь тридцать пять. В ярости. «Сердитый». Взвинченный. Припоминаете себя, Трейдер? Да. Время указано правильно. Настроение – тоже. Тогда я не придала этому значения. Сегодня надо будет уточнить. В ярости от чего? Перед уходом полчаса вожусь с маскировочным карандашом. С пудрой и помадой. И со щипчиками, Господи прости. С вечера вымыла голову, спать легла рано. Думаю, женщине не вредно иногда проделывать такие манипуляции – для себя, чтобы не тушеваться рядом с мужчиной. Но, может быть, истинная причина заключается в том, что я запала на Трейдера. Ну и что? Это ничего не значит. Скажем так: если потребуется его утешить, я это сделаю. Тоуб провожает меня подозрительным взглядом. Вообще-то, он не скандальный мужик. Беззлобный великан. Совсем не такой, как Денисс, Шон, Джон, Дювейн. Давным-давно я поняла, что стоящие парни – не для меня. Сама-то я – не последнего десятка, а прибивается ко мне черт знает кто. Прибиваются никчемные. Стоящие парни – не для меня. Ко мне прибиваются никчемные. * * * Вечер оказался долгим и складывался неровно. Трейдер въехал обратно в квартиру. Место смерти уничтожено: полным ходом идет ремонт. Стул в спальне – тот самый? – укутан белой простыней. В углу стремянка. Трейдер говорит, что пока спит не здесь, а на диване в гостиной. На сон грядущий смотрит телевизор. – Ага, телевизор. Наконец-то приобщились к внешнему миру, – говорю я. Простые слова даются мне с трудом. – Как вам здесь живется? – Лучше жить здесь, чем не жить здесь. Еще раз: в общем и целом Дженнифер Рокуэлл не согласилась бы с таким мнением. Я стояла посреди кухни, пока он наливал мне содовую. Резал лимон, колол лед. У Трейдера всегда были замедленные движения. А в этот вечер на его лицо вдобавок легла тень задумчивости. Если не знать, что он математик и еще Бог весть кто, можно было подумать, что это никудышный актер в дневном спектакле. Выведен на сцену, чтобы олицетворять грусть. Но время от времени в его карих глазах вспыхивал блеск мысли. Я пыталась вспомнить, была ли ему и прежде свойственна меланхолия. Или эта тень омрачила его лицо месяц назад, четвертого марта? В день рождения скорби. На протяжении всей нашей встречи Трейдер много пил. Виски «Джек Дэниелс». Со льдом. Подняв стакан, он поворачивался ко мне и говорил: – Ну, Майк? И ни разу не спросил: «Как продвигается расследование? Что удалось выяснить?» Мне очень хотелось знать, что ему известно. А вот его абсолютно не интересовало, что известно мне. * * * Временами наш разговор становился – как бы поточнее выразиться – вполне связным. Может, это из-за ребенка, Трейдер? Наверно, я по-прежнему ищу стрессовый фактор, который перевешивает все остальное. Ее мучил вопрос материнства? На нее никто не давил. Я был бы не против, чтобы она родила, но не считал себя вправе требовать. Не хочешь ребенка – не надо. Хочешь десятерых – пожалуйста. Рожать или делать аборт – это решение женщины. Уже ближе к цели: а как она относилась к абортам? Это был единственный из злободневных вопросов, который ее волновал. Она относилась к абортам либерально, однако весьма неоднозначно. Как и я. Именно поэтому я не берусь выносить решения и предоставляю это женщинам. * * * А временами нить утрачивалась. То есть разговор становился менее связным. – Вот, полюбуйтесь. Он сидел в кресле, в рабочем кресле, у круглого стола, заваленного стопками книг и фотографиями в рамках. Под настольной лампой поблескивал стакан. Трейдер извлек на свет какую-то потрепанную книжицу в мягкой обложке и сказал: – Была засунута в глубь стеллажа, переплетом к стене. Не укладывается в голове, что Дженнифер могла это читать. – А что здесь такого? – Бездарная писанина. Никому не известное издательство. Заглавие – «Осмысление самоубийства». Автор – врач. Имя, фамилия, а между ними еще инициалы. Я пролистала несколько страниц. Не похоже на расплодившиеся в последнее время опусы. Написано скорее всего в помощь психологу, ведущему прием в кризисном центре: как помочь, как убедить. – Она делала карандашные пометки, – сказала я. – Да. По привычке. Дженнифер всегда читала с карандашом в руке. Не знаю, когда она купила эту макулатуру. В последние десять лет – точнее сказать не могу. – Книжка надписана ее фамилией. – Но даты покупки нет. Подпись легко узнаваема – у нее рано сформировался почерк. Почему бы вам не заняться датировкой, Майк? В вашем распоряжении весь арсенал судебной экспертизы. Бор-активационный анализ. Так это называется? Я откинулась на спинку кресла. Мне нужно было пробить брешь в отчужденности. – Это все из-за полковника Тома, Трейдер. Он был близок к помешательству. Мне пришлось это сделать ради полковника Тома. – Тогда подкину вам одну идею. Это дело рук Тома. – Что именно? – Самоубийство Дженнифер. Убийство Дженнифер. – Повторите? – Против него нет никаких улик. Значит, он и есть преступник. Это же азбучная истина. Все, что от вас требуется, – чуть-чуть отступить от заведенного порядка. Как при ремонте этой спальни: одно и то же можно сделать сотней разных способов. Предположим, Дженнифер убила Мириам. Или Бэкс Дензигер. Или вы. Но сейчас мы обсуждаем Тома. Итак, это сделал он. Дождался, пока я уйду. Незамеченным проник в дом и сделал свое черное дело. – Допустим. Тогда зачем он ворошит эту историю? Зачем вовлекает меня! Зачем, по-вашему, я здесь сижу? – Для отвода глаз. Это уловка. Чтобы ни один здравомыслящий человек не догадался об истинной причине. – И какова же истинная причина? – Это ясно как день. Допустим, Дженнифер не могла забыть некую страшную тайну своего детства. Она пыталась подавить эти воспоминания. При помощи наркотиков. – При помощи наркотиков? – В детстве она спросила отца… зачем он прокрадывается к ней в комнату. Зачем делает всякие гадости. Зачем принуждает… Нет… не могу… простите, Майк. – Ничего. Но продолжать не стоит. Дженнифер сама себя убила. – Дженнифер сама себя убила. Неужели? Тогда почему все кому не лень суются в это дело? Почему все лезут… черт их раздери. * * * Потом – как откровение: Вы разговаривали с профессором Дензигером? Да, мы с Бэксом недавно виделись. Он вам рассказал, как… Рассказал. Он себе места не находит. Но мне показалось, что в ее поступке просматривается некая закономерность. Речь не о допущенной ошибке – это как раз было нетипично. Речь о том, каким образом она загубила работу. Изменила величины. Изменила все данные. А что в этом нетипичного? Ну, понимаете, если бы при ней зашел разговор, к примеру, о том, кто победит на следующих выборах, – она бы заскучала. В силу заданности величин. Всех параметров. Всего хода событий. Она давным-давно перестала интересоваться такими вещами. Дензигер упомянул, что ее ошибка выглядела умышленной? По-моему, так ошибиться можно только под воздействием навязчивой идеи. Вспомните, как Сэндедж начал донимать всех своими открытиями квазаров. Но в действительности на его результаты повлияли коричневые карлики, которые сходны с квазарами. И в теннисе бывает то же самое: когда все мысли о том, чтобы выиграть сет, ты явственно видишь, как мяч попал в площадку, хотя на самом деле он ушел в аут. Это известная схема. Вы же сами сказали, что она старалась отходить от заданных схем. Но психическое заболевание неизбежно загоняет человека в определенную схему. Причем в совершенно стандартную. У нее появились и другие отклонения. Например, страсть к покупкам. Что же она скупала? Лимузины? Рояли? Нет, картины. Причем немыслимое барахло. Она не особенно разбиралась в живописи – как, впрочем, и я. Скупала банальные штамповки. Я только и успевал отправлять заказы обратно. Владельцы галерей не возражали. Они понимали, что клиент не в себе. Им к такому не привыкать. На каждом чеке проставлена дата. …Да. В пятницу было две доставки. Два чека датированы первым апреля. День дураков. День дураков. * * * Потом еще одно откровение: Он только что стрельнул у меня сигарету. Первую за весь вечер. Я к тому времени уже выкурила полторы пачки. Говорю ему: – Может, вы удивитесь, но я этому не верю. Ведь было вскрытие. Токсикология? Подозреваю, Том рассказал вам о результатах экспертизы. – Мне рассказала Мириам. Она все мне рассказывает. Литий? Я разыграл удивление. На самом деле я уже знал. – Вы знали, что Дженнифер глотает литий? – Пока она была жива – нет. – Он тяжело вздохнул и продолжил: – Майк, вот скажите… Эта книжка… «Осмысление самоубийства». Она ведь не помогает осмыслить самоубийство. В ней вообще крайне мало смысла. А уж в том, что касается предсмертных записок, там и вовсе сплошной туман. Часто ли самоубийцы оставляют записки? В этой области статистике верить нельзя. Так я ему и ответила. – А какую роль играет записка? Сама по себе – никакой, ответила я. Важно, кто ее оставил и что в ней сказано. В ней может содержаться как извинение, так и обвинение. – Она оставила записку. Оставила. Послала ее мне по почте. Через неделю я вышел на работу и нашел этот конверт среди прочей корреспонденции. Вот, можете ознакомиться. А я тем временем поступлю так, как она поступила в субботу утром, отправив это письмо. Пройдусь вокруг квартала. Дождавшись, пока захлопнется входная дверь, я склонилась над магнитофоном. Постаралась говорить не шепотом, а хоть чуть-чуть громче – и не смогла. Пришлось поставить рычажок громкости на максимум, потому что моя внутренняя громкость отказала. «Дорогой мой, – шептала я, – ты сейчас занят работой, и это к лучшему. Ты самый добрый человек на планете и поэтому рано или поздно простишь меня за то, что я сделала. Ты знал меня как никто другой, и все же я не такая, какой виделась тебе. Год назад у меня возникло ощущение, что я теряю власть над своими мыслями. Только так можно описать это состояние. Мои мысли начали жить собственной жизнью, они занимались собственными делами и проходили мимо меня. Я не рискнула обратиться к Талкингорну – ведь он тут же побежал бы докладывать отцу. Надеялась, что справлюсь сама, – скорее всего просто пыталась себя обмануть. Начала изучать специальную литературу. Ты думал, что по понедельникам я посещаю библиотеку, а в действительности я ходила на Рейнбоу-плаза, где в обеденное время на лужайке собираются наркоторговцы. Там можно раздобыть любое зелье. Начиная с мая прошлого года я постоянно принимала различные дозы психотропных средств. Серзон, депекот, тег-ретол – словно заклинание, правда? Они прочищают голову. Но вскоре и эти штуки перестали помогать. Мне страшно. Не покидает ощущение, что я способна выкинуть что-нибудь такое, до чего еще никто не додумался. Что-то совершенно нечеловеческое. Может быть, сейчас именно это я и делаю? Милый, я буду с тобой до завтрашнего вечера. Ты относился ко мне безупречно. Знай, что от тебя ничего не зависело. Поддержи маму. Поддержи отца. Поддержи отца. Прости прости прости прости прости прости прости прости прости…» И так далее, до самого конца страницы: прости. * * * Через некоторое время я опять стояла посреди кухни, опять пила содовую. Опять наблюдала за его движениями. У него раскраснелись щеки. И не только от вечерней прохлады. Жесты стали резкими, походка – тяжелой. Он с шумом втягивал воздух. Я поставила чистую кассету. Покурила. Хотела перебороть первый шок, но потрясение не проходило. Наоборот, оно тоже стало резким и тяжелым – холодным, злым. Не оборачиваясь, он спросил: – Майк, разве это дерьмо не вызывает никаких симптомов? Физических? – Обычно вызывает, – ответила я. – Должна ведь появляться отечность, волосы начинают выпадать… – Бывает и такое. Раз – и вместо шевелюры голый череп. – Майк, хотите верьте, хотите нет, но… Раньше я считал себя более наблюдательным. Я целый год жил с наркоманкой, близкой к суициду, – и ничего не замечал. Допустим, если бы она облысела, я бы и этого не заметил. Но как я мог не почувствовать ничего странного, когда мы занимались любовью? Объясните мне. – Физические симптомы проявляются не у всех. У наркомана не обязательно должны быть остекленевшие глаза или дурной запах изо рта. Дженнифер… Дженнифер очень повезло с физиологией. – В этом-то и весь ужас. В этом-то и весь ужас. * * * Ее сияние выветривается из комнат. Из комнат выветривается любовь Дженнифер к порядку. В них постепенно проникает мужская энтропия – но видимых изменений пока нет. Синяя шкатулка все так же стоит на своем месте, у окна. Секретер открыт – сказалась предсмертная спешка. На столе, в вазе под лампой, выдыхается набор душистых трав. – Боже праведный, – говорю я. – Может, она и грибы употребляла? Трейдер подается вперед: – Кто, Дженнифер? Окончание колледжа: на фотографии три девушки. Они стоят, согнувшись от смеха, одетые в мантии и академические шапочки. Дженнифер хохочет во весь рот. Глаза сузились, как щелки. Примерно так же выглядят обе ее подруги. Но на фото видна и четвертая девушка – в углу, у самой кромки. Ей чуждо общее веселье. Ей, по-видимому, вообще чуждо веселье. – Нет, – говорит Трейдер. – Дженнифер? Нет. Понимаете, здесь-то я и натыкаюсь на стену. Он умолк – и на его лицо опять легла все та же хмурая тень. – На стену? – переспросила я. – На какую стену? – Ей претило искусственное взбадривание. Ну, в студенческие годы она, конечно, кое-что себе позволяла, как и все мы. Но после окончания колледжа поставила на этом крест. Один бокал вина – не более. У нее перед глазами был отрицательный пример. В первый год, когда мы стали встречаться, ее ненормальная соседка по комнате… – Филлида, – подсказала я и опять заметила эту тень. – Филлида. Глотала цинк, марганец, сталь и хром. И Дженнифер как-то сказала: «Она каждый Божий день съедает танк. Что с нее возьмешь? Она уже никто». К чему я веду? Иногда вечером мне хочется выпить, порой тянет покурить травку, и Дженнифер никогда не возражала. Но чтобы составить мне компанию? Она даже снотворное никогда не принимала. Таблетку аспирина – и то в самом крайнем случае. – Дженнифер поддерживала отношения с этой Филлидой? – Слава Богу, нет. Так, написала пару писем, и все. Эту малохольную отправили на ферму к мачехе. Потом они обе переселились в Канаду. Убрались с глаз долой. Помолчав, я спросила: – Не возражаете, если я задам вопрос личного свойства? – Будьте проще, Майк. Какие уж тут церемонии? * * * Как складывалась ваша интимная жизнь? Спасибо, неплохо. Меня интересует последний год. Может, появился некий холодок? Пожалуй, что да. Да, возможно, некий холодок я ощутил. Это почти всегда верный признак. Итак, как часто вы занимались любовью? Трудно сказать. В течение последнего года – раз или два в сутки. В сутки? Или в неделю? Раз или два в сутки. По выходным – чаще. По чьей инициативе? Что-что? Инициатива всегда исходила от вас? Послушайте. Можете послать меня подальше, и я заткнусь, но некоторые женщины, которых природа наделила такой совершенной внешностью, на поверку оказываются абсолютными ледышками. Не тают, что бы ты ни делал. Какова она была в постели? …Восхитительна. Вы не волнуйтесь. Я наконец-то смогу выговориться. Смешно, я понимаю. Но письмо, которое я вам показал, – чуть ли не единственное, которое почти не содержит интимных подробностей. Она сама не раз посмеивалась: «Кто бы поверил, что мы с тобой вытворяем? А еще научные работники». Когда мы с ней ездили отдыхать на юг, все знакомые потом удивлялись, почему это мы совершенно не загорели. Значит, секс играл в вашей жизни важную роль. Там все играло важную роль. …А вы не замечали в ней какой-нибудь неудовлетворенности? Ведь вы сошлись с Дженнифер, когда она была еще очень молода. Не мучила ли ее мысль, что она что-то пропустила, чего-то не увидела? Да откуда мне знать. Слушайте, что я вам скажу, Майк. У нас было так. Ни ее, ни меня не тянуло на сторону. Даже странно. Мы встречались с друзьями, с родственниками, часто навещали Тома и Мириам, ходили на вечеринки, у нас была постоянная компания. Но больше всего мы любили оставаться наедине. Не могли наговориться, смеялись, тащили друг друга в постель, работали. Мы считали, что приятно проведенный вечер – это вечер, проведенный дома. Не верите? Мы думали, что со временем успокоимся, но этого не произошло. Я не имел над ней власти. Не рассчитывал, что она всегда будет принадлежать только мне. Когда возникает такая уверенность, самое прекрасное уходит. Я знал, что она не раскрывается передо мной до конца. Что-то она держала в себе. Но эта сдержанность проистекала от ее интеллекта. Ей были совершенно не свойственны перепады настроения. Думаю, она могла бы сказать то же самое обо мне. Наши чувства были взаимными. Разве не к этому надо стремиться? * * * Я все собиралась уйти – и не могла. Уже держа в руках сумку, сказала: – Это письмо. Оно ведь уже лежало в вашем бумажнике, когда я выдернула вас в полицейское управление? – Он молча кивнул; я продолжила: – Оно могло бы выбить почву у меня из-под ног. – Майк, у вас под ногами и не было никакой почвы. Вы себя обманывали. – Я надеялась помочь полковнику Тому, вот и все. А письмо могло бы ускорить события. – Вот именно. А мне меньше всего хотелось что-то ускорять. Наоборот, мне хотелось все замедлить. – Четвертого марта. Вы говорите, она была в хорошем настроении. Весь день. «Жизнерадостна, как всегда». – Совершенно верно. Видите ли, Дженнифер считала, что человек просто обязан радоваться жизни. Не напоказ, а искренне. – А вы, дорогой мой? Вы не отрицали, что уходили от нее «в ярости». Почему? Сначала он как будто не отреагировал на вопрос. Но потом лицо его вдруг исказилось в некоем отчаянном унижении – которое мелькнуло и пропало. Он закрыл глаза и подпер голову рукой. – В другой раз. – Вставая, он повторил: – Про это поговорим в другой раз. В прихожей, когда он подавал мне куртку, я ощутила его прикосновение. Он высвободил мне волосы из-под воротника. Провел ладонью по спине. Я смутилась. Повернулась к нему и сказала: – Когда люди на такое решаются… Когда люди делают то, что сделала Дженнифер, это обычно происходит по-другому. Человек обрубает все концы, выходит из игры. Для него все кончено. Но он тем или иным способом переводит стрелку на своих близких. Где-то с секунду он пристально смотрел мне в глаза. – Я этого не почувствовал, – наконец сказал он. – Вам здесь тяжело, дружок? Мне хотелось показать ему всю теплоту, на которую я способна. Но я не решилась. Положа руку на сердце, имела ли я право намекать, что хочу отвлечь его мысли от Дженнифер, мало того, готова ее заменить? Думаю, мой взгляд был недостаточно теплым. Да, наверно, мне не дано согревать взглядом. – Еще как. А у вас какое ощущение, Майк? Эта квартира… – Он огляделся. – Теперь я понимаю… Вы когда-нибудь жили с человеком, который хорош собой? Физически безупречен? – Никогда, – ответила я, как отрезала. Мне даже не пришлось вспоминать ни Денисса, ни Дювейна, ни Шона, ни Джона. – Теперь я понимаю, какая это невероятная роскошь. Этот дом… наверное, он по-прежнему несет в себе очарование. А мне видится здесь упадок. Запустение. Холодная ночлежка. * * * Таким образом, из этой встречи я вынесла только «Осмысление самоубийства». Впрочем, вопреки ожиданиям, на страницах этой книжечки (Трейдер был прав: бездарная писанина, безнадежно устаревшая, сплошное ханжество и лицемерие) мне предстояло найти то, что я так долго искала. Поиск по горячим следам не состоялся. От следов уже веяло ледяным холодом. Но по телу пробежала дрожь: так бывает, когда постепенно начинаешь согреваться. Больше нет ничего Я вернулась домой около полуночи. Войдя в спальню, долго-долго стояла над Тоубом. Что человек творит со своим организмом. Наибольшее, на что он способен, – это часами просиживать перед «ящиком» с банкой пива в потной руке. Даже во сне он мучается. Этакая гора. У него смещение позвоночных дисков – как сдвиг тектонических плит. Хрящи защемило между корой и мантией. После ухода из убойного отдела некоторое время я занималась только тем, что привыкала к трезвому образу жизни. Тогда-то у меня и появилась привычка дожидаться ночного поезда. Невзирая на поздний час. Потом можно было выспаться. Ночной поезд… Кастрюли и тарелки в страхе дрожат при его приближении. Пол ходит ходуном. Вот чем я сейчас займусь. Буду дожидаться ночного поезда. Невзирая на поздний час. * * * «Моя Майк Хулигэн прибудет на место и во всем разберется». Я отправилась на место. И раскрыла убийство в девяносто девятом квартале. Это было кошмарное убийство – потому что от бедности. Но о таком расследовании полиция может только мечтать: оно так и просится на первые полосы газет. Тут тебе и душераздирающие подробности, и политическая злободневность. И раскрыто преступление по горячим следам – за счет чутья и наблюдательности. В городском парке неподалеку от Оксвилла обнаружили сумку-холодильник с тельцем годовалого мальчика. Розыскные мероприятия привели детективов в убогий домишко в районе Мак-Леллана. Когда я прибыла туда по распоряжению полковника Тома, вся улица была запружена народом. На подходах к дому теснились фургоны с киноаппаратурой, а над головой, прямо как во Вьетнаме, кружили вертолеты телевизионщиков. В допросе участвовали пятеро детективов, двое старших офицеров и заместитель комиссара районного управления. Все их мысли были о том, чтобы не допустить волнений среди населения. Допросу подверглись женщина двадцати восьми лет, Ла Донна, и ее сожитель, Де Леон. Десять лет назад – да какое там, даже месяц назад – я бы с ходу заявила, что она проститутка, а он – ее сутенер. Это чистая правда. Кстати сказать, действующие лица относились к цветным слоям населения. Тут же находились две девочки, младшие сестры Ла Донны, Софи и Нэнси, тринадцати и четырнадцати лет, которые молча сидели на кухонных табуретках и болтали ногами в белых носочках. Ла Донна опознала труп своего ребенка и подтвердила, что сумка-холодильник принадлежала ей. История приключилась – если послушать – самая обычная, в Оксвилле такое не редкость. Как водится, всем семейством отправились в парк на пикник (самое время – дело было в январе), ребенок куда-то уполз (причем в одном подгузнике), его долго искали (на открытой лужайке), но безуспешно (и пошли себе домой). А сумку забыли. По мнению Ла Донны, все тут было ясно как Божий день. Малыш вернулся, залез в холодильник, опустил за собой крышку (защелкнул снаружи замок) и задохнулся. Между тем предварительное заключение криминалистов – и последующее вскрытие – показало, что младенец был задушен. После же допроса Де Леона всплыла одна немаловажная деталь, которая несколько усложнила дело. Понимаете ли, когда после безуспешных поисков семейство дружно выходило из парка, навстречу ему попалась банда бритоголовых. Расистов и наркоторговцев. Прикатили в фургоне – и прямиком на лужайку, туда, где потерялся малыш. Так вот, сидим мы все у них на кухне, выслушиваем, что они лепят. Все это время я не свожу глаз с девочек. Не свожу глаз с Софи и Нэнси. И в какой-то момент меня осенило. А понадобилось-то совсем немного: за стенкой раздался детский плач. Там проснулся ребенок. То ли проголодался, то ли запачкал пеленки, то ли просто требовал внимания. Ла Донна и бровью не повела – продолжала молоть языком. Зато Софи на мгновение привстала с табурета, а глаза Нэнси полыхнули злобой. Тут я и увидела все как на ладони. Убитый мальчик не был сыном Ла Донны. Он приходился ей внуком. Софи и Нэнси не были сестрами Ла Донны. Они были ее дочерьми. Матерью проснувшегося ребенка была Софи. Матерью мертвого ребенка, обнаруженного в сумке, была Нэнси. Убийство совершила Софи. Вот и все. Даже мотив преступления выяснился: утром того рокового дня Нэнси стащила у Софи последний подгузник. Меня показали в вечерних новостях на всю страну. «Убийство произошло не на почве расовой неприязни, – убеждала я сто пятьдесят миллионов телезрителей. – Убийство произошло не на почве наркотиков. – Спите себе, не волнуйтесь. – Убийство произошло на почве кражи подгузника». * * * Есть три соображения, которые я не высказала Трейдеру Фолкнеру. Я умолчала о том, что письмо Дженнифер, с моей точки зрения, никак не свидетельствует о стрессовом состоянии. Через мои руки прошли сотни предсмертных записок. В них есть нечто общее: отсутствие уверенности. Упадок сил. Безнадежность. «Серзон, депекот, тегретол – словно заклинание, правда?» Подходя к последней черте, почти все самоубийцы мысленно начинают заниматься самобичеванием. Независимо от того, обвиняют они близких или просят прощения, цепенеют от страха или храбрятся, в их предсмертных записках не бывает легкости. Я умолчала о том, что аффективные, или эмоциональные, расстройства резко ослабляют половые функции. Не стала объяснять, что идеационные, или органические, нарушения практически полностью уничтожают половую жизнь. За исключением тех случаев, когда расстройство случается на сексуальной почве. Но такое заболевание скрыть невозможно. Я умолчала о том, что существует Арн Дебс. Не потому, что побоялась его упомянуть. А потому, что Арна Дебса я не принимала в расчет. Ни на минуту не принимала в расчет. Время 01:45. * * * Разрозненные мысли: Убийство неизменно – меняются только карательные органы. Просто оно может по-разному соотноситься с действительностью. Но по сути остается неизменным. Убийство – это последняя грань, за которой ничего нет. А самоубийство? Оно столь же неизменно? Убийство несоразмерно действительности. В нынешних убийствах все больше и больше несоразмерности – это убийства с приставкой «не-». Несоразмерность результата: В пятидесятые годы один человек побил все рекорды по несоразмерности. Он подложил бомбу в авиалайнер и устроил взрыв. Чтобы отправить на тот свет свою жену. Иными словами, человек запланировал – и, кажется, осуществил – катастрофу «Боинга-747». Чтобы отправить на тот свет свою жену. Террорист стирает с лица земли целый город при помощи ядерного чемоданчика. Чтобы отправить на тот свет свою жену. Президент развязывает глобальный термоядерный пожар. Чтобы отправить на тот свет свою жену. Несоразмерность причины: Любой коп в Америке подтвердит, что на Рождество происходит всплеск неслыханной бытовой жестокости. Семьи собираются дома в полном составе. И начинается кошмар… У нас такие убийства называются «елочными». Домочадцы не могут договориться, что водрузить на верхушку елки – шпиль или звезду. Или другой вариант: не могут договориться, как нарезать индейку, и режут друг друга. Убийство из-за подгузника. Дальше – убийство из-за булавки. Убийство из-за молекулы кислого молока. А ведь похожие убийства уже совершались, причем из-за меньшего. Несоразмерность причины стала обычным явлением, которое давно известно и подробно описано. Люди убивают просто так, без всякой причины. Им не лень выйти из дому, чтобы убить без всякой причины. Кроме того, сейчас расплодились подражатели: подражают крутым парням, которых видели по ящику, подражают приятелям, которые насмотрелись боевиков. Думаю, подражатели существовали еще в эпоху Гомера, а то и в эпоху первобытного человека, который собственным дерьмом малевал истории в картинках на стене пещеры. Подражатели были во все времена. Среди первых хранителей огня. Среди тех, кто еще не научился высекать огонь. Подражатели есть и среди самоубийц. Да, черт побери. Это явление назвали «эффектом Вертера». В честь печального романа восемнадцатого века, который одно время был запрещен, потому что вызвал целую волну самоубийств по всей Европе. Да что далеко ходить: какой-нибудь кретин, бас-гитарист, повесился на шнуре от своей гитары (или поджарился на усилителе) – и на город обрушивается шквал самоубийств. Каждое поколение начинает бить тревогу по поводу эпидемии самоубийств среди молодежи. Кажется, спасения нет. Потом страсти утихают. Так или иначе, подражательство более опасно, нежели объективная причина. Оно дает выход тому, что рано или поздно должно было случиться. А самоубийство не изменилось. Или все-таки изменилось? Убийство перестало задаваться вопросом «почему?». Убийство становится беспричинным. Но самоубийство… * * * Сейчас 02:30. Звонит телефон. Для большинства людей такой звонок – предвестник несчастья. Но мне не привыкать. – Слушаю. – Майк, вы не спите? Хочу еще кое-что рассказать. – Конечно не сплю, Трейдер. Займемся «яростью»? – Будем считать это преамбулой к «ярости». Хочу кое-что вам рассказать. Готовы? Нет, язык у него не заплетается – просто он говорит в замедленном темпе, как пластинка, поставленная не на те обороты. – Минутку. Теперь готова. В одном Богом забытом городке служил почтальоном старый вдовец. И вот настало время ему подумать о пенсии. Как-то раз ворочался он без сна с боку на бок и сочинил трогательное обращение ко всем горожанам: я, мол, приходил к вам в дождь и снег, в грозу и зной, когда сверкала молния, когда сияла радуга… Наутро он это распечатал и в предпоследний день своей беспорочной службы опустил такой листок в каждый почтовый ящик. На другой день погода выдалась сумрачная и холодная. Но отклик на его послание оказался удивительно теплым. В одном доме старику предложили чашку кофе, в другом – дали кусок пирога. Кое-кто пытался всучить ему доллар-другой, но почтальон гордо отказывался. Пожимал хозяевам руки и двигался дальше. Тихо сокрушался, что никто не оценил… изящество слога. Высокий стиль, так сказать. А в самом последнем доме жил отставной голливудский адвокат с девятнадцатилетней женушкой. Подцепил ее в ночном клубе, где она подвизалась гардеробщицей. Все при ней. Бюст. Глазки. Почтальон звонит в дверь. Она спрашивает: «Это вы сочинили про гром и молнию, сэр? Заходите, прошу вас». Старик заходит и видит: стол ломится от деликатесов и тонких вин. Хозяйка говорит: муж улетел во Флориду играть в гольф. Не желаете ли перекусить? А после десерта берет она его за руку, подводит к белоснежному ковру перед камином и три часа без передышки ублажает всеми возможными способами. При янтарном свете ночника, Майк. Почтальон и не догадывался, что такое бывает. Надо же, думает, как подействовало мое послание! Что же ее так растрогало? Не иначе как радуга. Ну, думает, теперь дамочка моя навеки. Одевается. Все как в тумане. Молоденькая хозяйка в прозрачном пеньюаре провожает его до дверей. На пороге сует ему бумажку в пять долларов. Он недоумевает: за что? А хозяйка отвечает: «Прочла я вчера мужу ваше письмо. Про дождь, и снег, и зной. И спрашиваю: „Какого хрена этот старый дурак от нас хочет?" Муж подумал-подумал и говорит: „Дать бы ему как следует… Ты, когда он будет уходить, сунь ему пять баксов, чтоб мозги себе вправил". Ну а покушать – это я сама придумала». Я через силу выдавила смешок. – Вы ничего не поняли. – Напротив. Но ведь она вас любила, Трейдер. – Однако не настолько, чтобы жить дальше. Ну ладно, перейдем к «ярости». Но заранее предупреждаю. От моих откровений будет мало толку. – Как получится. – Все ночи с воскресенья на понедельник мы проводили порознь. Поэтому в воскресенье после обеда непременно ложились в постель. Так было и четвертого марта. Мне бы очень, очень хотелось сказать, что в тот раз у меня действительно возникло странное ощущение. Что душой и телом она пребывала где-то далеко, была какой-то отстраненной. Я мог бы сейчас наврать с три короба, понимаете? Но ничего такого не было. Все произошло как обычно. Я выпил пива. Мы распрощались. С какой стати мне было злиться? Голос Трейдера заглох, словно у него сели батарейки. Я молча закурила. – Но, спускаясь по лестнице, я наступил на шнурок от ботинка. Наклонился, чтобы его завязать, а он порвался. Пошел дальше – и напоролся на торчащий из пола гвоздь. А выходя, разодрал себе карман плаща, зацепившись за дверную ручку. Вот и все. Так что, вылетев на улицу, я действительно был в ярости. Мне хотелось сказать: сейчас я к тебе приеду. – «Дать бы ему как следует. Ты сунь ему пять баксов, чтоб мозги себе вправил». До меня не сразу дошло. Ужасно смешно. До колик в животе. А на самом деле мне хотелось сказать: лечу к тебе. – Господи Боже, Майк, а смысл-то где? * * * Возвращаюсь к списку «Факторы стресса». Он практически исчерпан. Чтобы себя занять, обдумываю другой список, что-то вроде этого: Есть ли в этом смысл? «Zugts afen mir», помните? Всем бы так везло. Нам повезло меньше, зато мы пока живы. «Факторы стресса». Что здесь осталось? Пункт 7: Другой возлюбленный! И пункт 5: Психическое состояние? Природа заболевания: а) психологическая? б) идеационная /органическая? в) метафизическая? Пункт 7 вычеркиваю. Вычеркиваю Арна Дебса. Пункт 5а вычеркиваю. После некоторого раздумья вычеркиваю и 5 в. Потом киваю – голова как сама опускается – и вычеркиваю 56. Этот вопрос тоже снят. Больше нет ничего. * * * Время 03:25. Ударила мысль. Вчера было воскресенье. Значит, ночной поезд уже прошел. Давным-давно приблизился и умчался вдаль. В тот ясный вечер, когда не стало Дженнифер Рокуэлл, видимость была превосходная. Но картинка – картинка, картинка – ни к черту не годилась. Часть III. Картинка Cначала жаром полыхнуло вот где: под мышками. Четвертого марта Дженнифер Рокуэлл сгорела, растворясь в ясном синем небе. И это пламя перекинулось на меня. Я проснулась поздно. В одиночестве – но не в полном. Тоуб давно ушел. А вот кое-кто другой замешкался. Наутро после своей смерти Дженнифер появилась у меня в спальне. Постояла в изножье кровати, дождалась, пока я протру глаза. Потом, разумеется, исчезла. вернулась на другой день, но уже не столь явственно. Я видела ее снова и снова, все менее и менее отчетливо. Но в это утро она вновь встала передо мной как живая. Не потому ли родители, потерявшие ребенка, половину оставшейся жизни проводят в доме, где царит полутьма? Не потому ли, что ждут возвращения призрака, который встанет перед ними как живой? На этот раз она не просто возникла в изножье кровати. Она долго мерила шагами комнату, сгибалась, раскачивалась. Меня не покидало впечатление, что призрак Дженнифер мучается от тошноты. * * * Трейдер был прав. «Осмысление самоубийства» не помогает осмыслить ровным счетом ничего, включая самоубийство. Но в этой книжке я нашла то, что искала. Ответы дал не автор. Ответы дала Дженнифер. На полях ее рукой оставлены пометки: вопросительные и восклицательные знаки, вертикальные отчеркивания – то прямые, то волнистые. Дженнифер отмечала абзацы, в которых содержались хоть какие-то интересные сведения, способные привлечь внимание непрофессионала. Ну, например: чем крупнее населенный пункт, тем выше число самоубийств. Но в то же время она помечала абзацы, которые если и были чем-то примечательны, так только банальностью рассуждений. Например: «Как это ни прискорбно, большое число самоубийств совершается в период экзаменационной сессии». «Если у человека депрессия, при встрече с ним рекомендуется спросить: „Тебе нездоровится? Какие-нибудь неприятности?"». «Потеряв кого-либо из близких, не впадайте в отчаяние; наоборот, старайтесь мыслить позитивно». Да, точно. Так и поступайте. С того момента, когда позвонил Трейдер, прошло немало времени. Я совершенно очумела от этого чтива – как все-таки дурно самоубийство сказывается на окружающих. А потом в глаза мне бросился следующий абзац, отмеченный двойным вопросительным знаком. И тут меня обожгло, словно кто-то чиркнул спичкой. Стало горячо под мышками. Как показывает большинство исследований, человек, задумавший самоубийство, обязательно тем или иным образом намекает на свои намерения или предупреждает о них. Обязательно. Намеки. Предупреждения. Дженнифер оставила предупреждения. Она была дочерью копа. Это существенно. Оборотная сторона этих рассуждений открылась мне сегодня утром, когда я, гремя посудой, рылась в кухонном шкафу в поисках заменителя сахара. Поймала себя на том, что тупо взираю на бутылки спиртного, без которых Тоуб не может жить. В ответ моя печень вздрогнула, будто готовясь впрыснуть в кровь какую-то отраву. А я подумала: стоп. У тела ведь есть и нутро, не только внешняя оболочка. Даже у такого, как тело Дженнифер. В особенности у такого, как тело Дженнифер. Нам оно было небезразлично. Данное тело… Это тело, которое выносила под сердцем Мириам, которое оберегал полковник Том, ласкал Трейдер Фолкнер, лечил Хай Талкингорн, вскрывал Поли Ноу. Боже праведный, мне ли не знать, что такое тело? Мне ли не знать, что такое алкоголь? Мне ли не знать, что такое заменитель сахара? Если телу причинить вред, оно отомстит. * * * Ровно в полдень я позвонила директору университетского архива. Продиктовала ему фамилию и год выпуска. – Траунс. Повторяю: Т-р-а-у-н-с. Имя – Филлида. Мне нужен ее адрес. – Минутку, сэр. – Я не «сэр». – О, прошу прощения, мэм. Одну минутку. Есть адрес в Сиэттле и еще один в Ванкувере. – Ну? – Адрес в Сиэттле, похоже, совсем недавний. Вы записываете? – Нет. Филлида сейчас здесь, в городе, – сказала я. – Посмотрите фамилию ее опекунши. Продиктуйте по буквам, если не трудно. Полученные сведения перебросила Сильвере. Затем позвонила трупорезу Поли Ноу и назначила встречу в шесть вечера. Где? Стоит ли ломать голову? В Охотничьем зале отеля «Маллард». Вслед за этим связалась с полковником Томом. Сказала, что вечером буду готова дать отчет. Сегодня вечером. С этого момента я прекращаю задавать вопросы, за исключением тех, на которые ожидаю конкретных ответов. Прекращаю задавать вопросы. * * * Филлида Траунс вернулась в город. Вернее, в пригород: в Мун-Парк. Вообще-то, от нее ничего не зависело, но… Направляясь к ее дому, я почувствовала, что мои душевные силы на исходе. Если б не ее мозги набекрень, ругалась я про себя, хватило бы одного телефонного звонка. Мои душевные силы были на исходе, а может, просто накопилось нетерпение – хотелось как можно скорее поставить точку. Помешанные живут в другой стране. В Канаде. Но потом возвращаются домой. Нормальные люди сторонятся помешанных. Дженнифер тоже сторонилась помешанных. Потому что сама была нормальной. В телефонном разговоре Филлида попыталась было объяснить, как к ней проехать, но запуталась. Однако меня не так-то просто сбить с толку. Я ведь родилась в Мун-Парке. Мы жили в самом убогом квартале – в Крэкертауне. Вот как раз здесь. Шалаши из разломанных деревянных ящиков, хибары из шлакоблоков с картонками вместо окон. Теперь во дворах красуются приметы современной цивилизации: вылинявшие от дождей пластиковые стулья, детские горки и «лягушатники», полусгнившие кузова брошенных автомобилей, в которых копошатся оборванные детишки. Я притормозила, проезжая по знакомым местам. Сколько лет прошло, а мой страх по-прежнему витает где-то здесь, подбирается исподволь… Филлида с мачехой теперь осели в Крезенте. Тут домишки побольше, покрепче, поприличнее. В детстве мы с ребятами наХеллоуин все подначивали друг друга сбегать в Крезент. Я была заводилой. Натянув уродливую резиновую маску, я колотила в двери, и чья-то морщинистая рука просовывалась в щель, чтобы бросить на коврик десятицентовую монетку. Недавно прошел дождь, и с крыши дома еще капала вода. * * * – В студенческие годы вы с Дженнифер жили в одной комнате? – …В одном коттедже. Еще с двумя девочками. Еще одна и другая. – А потом вы, Филлида, заболели, но до выпуска как-то дотянули. – …Дотянула. – После этого вы расстались. – …Сперва переписывались. А в гости ездить – это не по мне. – Но Дженнифер сама сюда наведалась, так ведь, Филлида? Незадолго до смерти. Даже многоточия не способны передать затяжные паузы в речи Филлиды. Лет десять-пятнадцать назад, когда междугородная телефонная связь была далека от совершенства, приходилось делать поправку на запаздывание сигнала: только начинаешь нетерпеливо повторять вопрос, как в трубке слышится ответ… Но сейчас я мысленно качаю головой и думаю: теперь мне доподлинно известно, почему Дженнифер покончила с собой. Она побывала в этой чертовой трущобе. Вот именно поэтому. – Приезжала, – кивнула Филлида. – В четверг, за три дня до смерти. В комнате было холодно и вместе с тем душно. Филлида застыла как истукан. Точь-в-точь как на фотографии в квартире Дженнифер. Почти не изменилась, только еще больше стала похожа на бродяжку. Прямая, тощая, жидкие каштановые волосенки, ничего не выражающий, потусторонний взгляд. Здесь же находился некий субъект мужского пола: на вид лет тридцати, белобрысый, с клочковатыми усиками. За все время он не издал ни звука, даже не посмотрел в мою сторону. Он был полностью во власти наушников. По его лицу невозможно было определить, что он слушает. То ли хэви-метал. То ли урок французского. Присутствовал в доме и третий персонаж – мачеха. Я эту женщину так и не увидела, только слышала, как она бродит в соседней комнате и с бесконечным отчаянием охает, натыкаясь на очередное препятствие. – Дженнифер долго у вас пробыла? – Минут десять. – Филлида, ваш диагноз, если не ошибаюсь, – маниакально-депрессивный психоз? Подозреваю, что вопрос прозвучал безжалостно. Но она только осклабилась и кивнула. – Однако сейчас вы вполне собой владеете, не так ли, Филлида? Она осклабилась и кивнула. Дело ясное: проглотит на одну таблетку больше – и кома неизбежна. Проглотит на одну таблетку меньше – и отдаст концы. Господи, жалкая развалина. Зубы шатаются. Десны гноятся. – Вы принимаете лекарство по часам, Филлида? У вас должна быть коробочка с отделениями в форме циферблата, а в ней таблетки. Она кивнула. – У меня к вам просьба. Пересчитайте таблетки и скажите, все ли на месте. Стабилизаторы психоэмоционального состояния. Тегретол или что-то в этом роде. Когда она вышла, я прислушалась к ровному жужжанию, доносившемуся из наушников. Похоже на рой насекомых – музыка психоза. Потом я переключилась на звуки, доносившиеся из-за стенки. Женщина по-прежнему спотыкалась и охала с неизбывной усталостью. – У нее что, то же самое? – вслух удивилась я. – Силы небесные, меня обложили со всех сторон. Я встала и подошла к окну. Кап-кап – твердили дождевые капли. В эту минуту я дала себе одно обещание, – обещание, которое мало кто поймет. Мачеха спотыкалась и охала, спотыкалась и охала. Филлида плыла по коридору. Вообще-то, от нее ничего не зависело. Она была просто связующим звеном. – Сколько не хватает? – спросила я. – Пяти? Шести? – Вроде бы шести. И я ушла. * * * Скорее, скорее. Понимаете: все вот-вот завершится. Уже пять часов второго апреля. Через час у меня встреча с Поли Ноу. Хочу задать ему пару вопросов. И получить пару ответов. На этом закруглюсь. Поставлю точку. И снова спрашиваю себя: неужели это происходит на самом деле? Это происходит в действительности или мне все мерещится? Может, это Майк Хулигэн все придумала? Здесь как в теннисе, говорит Трейдер. Обман зрения. Кричишь, что мяч ушел в аут, потому что тебе этого очень хочется. Так хочется, что воочию видишь: мяч ушел в аут. Ты полностью нацелен на выигрыш, на победу. Из-за этого случается обман зрения. Когда я служила в убойном отделе, мне иногда казалось, что реальные события повторяют некий телесюжет, только с точностью до наоборот. Как будто какой-нибудь ублюдок насмотрелся фильмов про убийства (основанных на реальных событиях?) и разыграл перед нами то же самое, только с точностью до наоборот. Как будто телевизор – это криминальный мозговой трест, который печет преступные планы для уличных бандитов. Смотришь и убеждаешь себя: это кетчуп. Выдавили из тюбика кетчуп, и он запекся вокруг входного отверстия. Я взялась за гладкий тугой узел и вытащила множество отдельных нитей. Почему события видятся мне именно так, хотя все было иначе? Это происходит помимо моей воли. Потому что иначе я проиграю. Иначе я проиграю. Да, вернемся к кетчупу – к процедурному кетчупу допросов, цифр и экспертиз. Потом можно опустить занавес. Не исключено, что все-таки я ошибаюсь и зря боюсь. Все вот-вот завершится. * * * По телефону я сказала, что выпивка с меня, однако Поли Ноу, оказавшись в баре Охотничьего зала перед батареей бутылок, разглаживает на стойке двадцатку и спрашивает: Чем будешь травиться? Сельтерской. Голос у него вкрадчивый, глаза полуприкрыты. Он знает, что я ушла из убойного отдела, и, наверное, вообразил, будто я ему назначила свидание. Поли слегка растерян, потому что я всегда смотрела на него как на мебель. Равно как и на остальных трупорезов. Ну, черте ним. Мы болтаем о клюшках для гольфа, о технике бейсбола, обсуждаем, какой отдел в этом месяце выйдет на первое место по раскрываемости, треплемся о том, о сем, а потом я говорю: Поли, это строго между нами, о'кей? …Что – «это»? Спасибо, дружище. Поли. Помнишь вскрытие дочки Рокуэлла? Еще бы. Как сейчас вижу. Это будет почище утопленника, верно, Поли? Это будет почище удавленника. Послушай, может, хватит о жмуриках? Давай о чем-нибудь повеселее. У Ноу безупречный американский выговор, а физиономия – как у злодея-доктора Фу-Манчу. Смотрю на его усики, холеные, но клочковатые, словно облезлые. Мать честная, в точности как у того субъекта в наушниках, которого я видела в Кре-зенте. Казалось бы: ну, не растут у тебя усы – и черт с ними. Так ведь нет! Руки Поли – чистые, пухлые, сероватого цвета. Как у посудомойки. Могу себя поздравить: если мне неуютно рядом с трупорезом, который ловит кайф от своей работы, значит, в моих жилах еще течет горячая кровь, а не ледяная жижа. Но каждые десять минут я содрогаюсь от одной и той же мысли: насколько толстокожей стала я за эти годы. – Успеется, Поли, время детское. Эрик! Еще одно пиво для доктора Ноу. – …А знаешь, как раньше вскрывали суицидников? – Как, Поли? – Иссекали мозг в поисках особых поражений. Суицидных поражений. Вызванных – угадай чем? – Чем, Поли? – Мастурбацией. – Хм, любопытно. Очень даже любопытно. Кстати, по делу Рокуэлл имелось заключение токсикологов. Тебе его показали? – Они не обязаны показывать мне свои заключения. – Короче, полковник его изъял. – Так-так. И что ж там было? Марихуана? – Поли изобразил притворный ужас. – Неужто кокаин? – Литий. Мы все купились на этот литий. Заглотили наживку. И полковник Том – он ни на миг не усомнился. И Хай Талкингорн – но тот вообще не видит дальше своего носа. И Трейдер – потому что поверил ее прощальному письму. А как же, предсмертные слова имеют особый вес. И я тоже приняла все за чистую монету. Ведь в противном случае… – Литий? – переспросил он. – Исключено. Литий? Чушь собачья. Мы сидим в Охотничьем зале, на следующий вечер после Дня дураков: нет, Дженнифер нас не разыгрывала. Просто мир стал бесчувственным. В центре зала все тот же сонный лабух бацает по клавишам белого рояля… Нет, эту фразу надо переписать. Длинноволосый музыкант, склонясь над клавишами белого рояля, наигрывает «Ночной поезд». Как по заказу. В стиле Оскара Петерсона, с трелями и фиоритурами. Без напора, без страсти. С опаской поворачиваю голову, боясь увидеть на соседнем стуле Арна Дебса, широко расставившего мощные ляжки. Но вижу только обычных завсегдатаев – и еще утиные чучела, батарею бутылок во всю стену и облезлые усики Поли Ноу. Тут я говорю: постой-ка. Если человек долго глотал это дерьмо. Допустим, год. Что покажет вскрытие? Ну, в первую очередь реагируют почки, отвечает он. Это уже через месяц видно. Почти наверняка. А что видно-то? – спрашиваю. Что происходит в организме? Он объясняет: видны повреждения периферических сосудов в местах реабсорбирования соли. А еще высока вероятность нарушения функций щитовидки. У Рокуэлл ты заметил такие симптомы? Да ты что? – возмущается. У нее внутренние органы были как в учебнике по анатомии. Почки? Хоть на выставку. Не, это ты брось. У нее было здоровье… дай Бог каждому. – Поли, этот разговор – между нами. – Ясное дело. – Не подведи меня, Поли. Я всегда к тебе хорошо относилась. – Неужели? А мне казалось, ты узкоглазых недолюбливаешь. – С чего ты взял? – удивилась я, причем совершенно искренне. Я к узкоглазым никаких особенных чувств не испытываю. Среди них есть и отличные ребята, и редкостные подлецы. Но я развожу руками, как принято у копов, и говорю: – Бог с тобой, Поли, просто к тебе не подступиться – ты зациклился на своей работе. – Это верно. – Приятно провели время. Надо будет повторить в скором будущем. Значит, договорились: молчок. Иначе полковник Том тебя в два счета на улицу вышвырнет. С ним шутки плохи. Путь в анатомичку тебе будет заказан. Пойдешь в похоронное бюро мусор выносить. Но я верю, ты не проболтаешься. За это тебя и уважаю. – Давай еще по чуть-чуть, Майк. – На ход ноги. И с облегчением добавляю: – Мне сельтерской. Давай. Заказывай. * * * Тоуб отправился на соревнования по видеоиграм, вернется не раньше одиннадцати. Сейчас девять вечера. В десять буду звонить полковнику Тому. Все рассчитано. Сижу на кухне со своими записями, с магнитофоном и компьютером. Надела новые бриджи с золотой пряжкой и белую, мужского покроя блузу. И думаю… Ах, Дженнифер, скверная девчонка. С полковником Томом планирую переговорить по телефону – у меня не хватит духу поднять на него глаза. На то есть несколько причин. Прежде всего, полковник Том всегда видит, когда я вру. Он скажет: «Ну-ка, Майк, посмотри мне в глаза». По-родительски так. А на это меня как раз и не хватит. * * * Сегодня прочла в «Тайме» статью о недавно открытом психическом расстройстве, которое назвали «райский синдром». И подумала: дальше можно не копать. Именно этим страдала Дженнифер. Оказывается, этот же недуг заставляет недалеких миллионеров – кинозвезд, рок-певцов, спортсменов – искать неприятностей на свою задницу. Сами расставляют себе ловушки – капканы в райской жизни. Zugts afen mir. Кто бы обо мне так сказал. Оглядываюсь вокруг: повсюду разбросаны компьютерные журналы; на моих дипломах, вставленных в рамки, – слой пыли в палец толщиной. А чего еще ожидать в логове двух нерях. Какой уж тут райский синдром. Нам он не грозит. В том же номере «Таймс» есть материал о микробах, которые доставлены с Марса вместе с образцами грунта. Какая-то горсточка праха возрастом три миллиарда лет – и внезапное известие: мы не одиноки. * * * Вряд ли ее профессия – призвание, склонность – имела здесь особое значение; разве что дистанцию увеличивала. Сейчас попытаюсь объяснить. Интеллектуальная пропасть между Дженнифер и Ла Донной, Дженнифер и Де Леоном, Дженнифер и тринадцатилетней девочкой, убившей младенца из-за подгузника, – эта пропасть кажется непреодолимой, но с помощью привычных рассуждений об устройстве мира через нее можно перекинуть мостик. Взять того же Трейдера: «Ты самый добрый человек на планете», – но где мера доброты? Или Мириам, самая нежная мать. Где мера нежности? Том был самым любящим отцом. Где мера отцовской любви? Дженнифер была красавицей. Где мера красоты? Задумайтесь о том, как выглядит человеческое лицо: борозды ушных раковин, никчемная поросль волос, нелепые дырки ноздрей, шары глаз и вечно влажный рот, в котором торчат белые костяшки. * * * Психологи, изучавшие случаи суицида, раньше высказывали такое мнение: чем страшнее способ самоубийства, тем тяжелее удар, который самоубийца рассчитывает нанести своим близким. Он как бы кричит: «Смотрите, это все из-за вас!» Если же покойный себя не изуродовал, а вроде как уснул, считалось, что он просто выразил немой укор тем, кто остался. (Остался? Нет. Остался мертвец. А мы идем дальше. Кто умер, тот и остался…) Лично я никогда так не считала. Если женщина перерезала себе горло электрическим ножом, не надо трендеть, что у нее возникли хоть какие-то мысли о близких. Но тройной выстрел, как противовес троекратному «ура». Какой трезвый расчет. Какая… высота. Какое ледяное самообладание. Она причинила боль живым – одной этой причины достаточно, чтобы ее возненавидеть. Ей было плевать, что все сочтут ее психованной. Шлюхой. Все, кроме меня. * * * Это не справедливо. Она была дочерью копа. Под началом ее отца служили три тысячи человек личного состава. Она знала, что он предпримет собственное расследование. Полагаю, она также не сомневалась, что к расследованию привлекут меня. Само собой. Кого же еще? Тони Сильверу? Олтана О'Боя? Кого? Замышляя смерть, она как следует продумала сюжет, чтобы утешить живых. Главное в нем – стандартная схема. Дженнифер оставила следы. Но все следы вели в тупик. Сбитый алгоритм в компьютере Бэкса Дензигера? Тупик (да еще вроде как каламбур: зачем ложиться костьми за Землю? Проще лечь костьми в землю). Приобретение картин? Тупик, неловкая придумка. Литий – тупик. Арн Дебс – тупик. Да еще какой! Арна Дебса я ей долго не могла простить. Презирала ее, ненавидела. Злилась, что она надеялась поймать меня на этот крючок. Рассчитывала подсунуть его мне для отвода глаз. Впрочем, у нее были для этого основания. С восьмилетнего возраста кого она видела рядом со мной? Жлобов, которые к тому же распускали руки. У меня появлялся фингал – и у Дювейна такой же. Денисc начинал припадать на одну ногу – и я так же: сладкая парочка, поддерживая друг друга, ковыляет по срочному вызову. Нельзя сказать, что мои дружки так просто меня избивали: мы, случалось, мутузили друг друга по полчаса. Дженнифер, видимо, решила, что синий и лиловый – мои любимые цвета. А чего еще ожидать от Майк Хулигэн, которую в детстве трахал родной отец? Конечно, я обязана была клюнуть на такого, как Арн Дебс. Должна была поверить – мозгов-то мало! – что и Дженнифер на такого клюнула. Неужели она считала меня такой идиоткой? В самом деле? И все остальные – тоже? Но если не видеть у меня мозгов, если на моей физиономии нет ни малейшего отпечатка ума, то что вообще обо мне говорить? * * * Включаешь микрофон, а на тебя окриком – ненужная памятка: «Проверить подозрительные запахи». Я проверила подозрительные запахи. Подозрительные? Нет никаких подозрений. Это вопиющее преступление. Токи смерти, на планете недоразвитых. Я видела трупы, сложенные в больничном морге, замурованные в бетон, обнаруженные в камере предварительного заключения, в багажнике машины, в строительной шахте и в убогой хибаре, на аллее парка и под мостом, но никогда прежде не видела трупа, хотя бы отдаленно напоминающего тело Дженнифер Рокуэлл, обнаженное, откинувшееся на спинку стула после физической близости, после торжества любви и жизни, словно говорящее: даже это – все это – уже позади. * * * Непрошеное воспоминание. Господи, откуда что берется? Однажды я уже видела Филлиду Траунс. В прежние времена. У Рокуэллов. Когда я корчилась в ломках, мне захотелось открыть окно. Я нащупала засов. И увидела ее, буквально в метре от моей кровати. Ее приставили за мной следить. Наши глаза встретились. Ничего особенного. Два призрака увидели друг друга: привет, здесь все свои… ФиллидаТраунс все еще ходит по земле. Ее мачеха все еще ходит по земле, спотыкается и охает. Все мы еще ходим по земле, верно? К чему-то стремимся, куда-то метим, ложимся спать, просыпаемся, справляем нужду, садимся в машину и едем, едем, едем, работаем, жуем, затеваем ремонт, торопимся, ждем своей очереди, роемся в сумке в поисках ключей. * * * Вы когда-нибудь испытывали такое желание – когда лицо подставлено солнцу, кожа соленая, на языке тает мороженое, – такое детское желание: отринуть, отстранить земное счастье, потому что оно невсамделишное? Не знаю. Это в прошлом. Временами мне кажется, что Дженнифер Рокуэлл пришла из будущего. * * * Десять часов. Запишу на магнитофон, потом перепечатаю. Мне нечего сообщить полковнику Тому. Только ложь: ложь его дочери. Что еще я могу ему сказать? Сэр, у вашей дочки не было причин для самоубийства. Просто у нее оказались высокие мерки. Которым мы не соответствовали. * * * В Охотничьем зале, во время встречи с Поли Ноу, я заказала очередной стакан сельтерской. Это был сладостный миг. Отсрочка. Вкус был изумительный – не то что сейчас. * * * Запишу на магнитофон, потом перепечатаю. Ох, папа… Полковник Том? Это Майк. Слышу, Майк. Постой, может, мне лучше приехать? Выслушайте меня, полковник Том. Люди создают видимость. Видимость некой жизни. И демонстрируют эту видимость миру. А копнешь поглубже – и понимаешь: все не так. Только что было ясное голубое небо, и вдруг откуда ни возьмись – гроза. Чуть помедленнее, Майк. Нельзя ли чуть помедленнее? Все сходится, полковник Том. Все концы сходятся. Ваша дочка была на грани. Ни один доктор не прописывал ей эту дрянь. Она покупала ее на улице. Прямо на… Майк, зачем так кричать. Я тебя… Прямо на улице покупала это дерьмо, полковник Том. Целый год она пыталась навести порядок у себя в голове. Бэкс Дензигер признал, что ее состояние даже на работе сказывалось. Она стала заговаривать о смерти. Будто постоянно смотрит в лицо смерти. С Трейдером тоже не ладилось – у нее появился другой мужчина. Как это? Какой еще мужчина? Просто другой мужчина. Познакомились в баре. Дальше флирта зайти не успели. Только не говорите Трейдеру. И Мириам не говорите, потому что ей… Майк. Что с тобой? Это классическая схема, полковник Том. Распад личности. Такое вот дерьмо. Я сейчас приеду. Вы меня не застанете. Слушайте, я в полном порядке. Все нормально, уверяю вас. Просто немножко сдали нервы. Но сейчас все в порядке. Вы тут ни при чем, полковник Том. Так что простите, сэр. Простите. Майк… Конец. * * * Вот так – конец. Все. Убегаю на Бэттери, там на каждом углу распивочная. Хочу позвонить Трейдеру Фолкнеру попрощаться, но телефон надрывается да еще грохочет ночной поезд да еще этот безмозглый боров взбирается по ступеням пусть только попробует встать мне поперек дороги пусть только попробует искоса посмотреть свою пасть раззявить пусть только посмеет хоть слово сказать.